И в горе, и в радости

Патрика не было десять дней. Он писал. Я ничего не отвечала, только сообщила, что собираюсь остаться с Ингрид на неделю, на что он сказал: «Хорошо, развлекайтесь».

Ей я сказала, что приеду на несколько дней. Я сказала, чтобы помочь. И хотя в это было невозможно поверить, она слишком отчаянно нуждалась в помощи, чтобы задавать лишние вопросы. И она постоянно уставала, часто плакала из-за детей либо кричала на Хэмиша. Дом был неопрятным и всегда шумным из-за бытовой техники и телевизора, целыми днями заходили и уходили ее подруги и их дети, по ночам стоял плач и хлопали двери, а я была совершенно невидима. Даже когда я не могла удерживать горе в пределах своей комнаты, никто этого не замечал. Я не поехала домой через несколько дней. Я все еще была у Ингрид, когда Патрик вернулся. Он написал мне. Я сказала, что Ингрид хочет, чтобы я осталась еще на неделю.

Только один раз, через две недели, которые затем превратились в три, сестра спросила, как я себя чувствую, и не задала лишних вопросов, когда я ответила «великолепно», и не запросила дополнительных разъяснений. Я ничего не говорила о Роберте или Патрике. Я сказала, что не разговариваю с нашей матерью, и ее не заинтересовали подробности, поскольку она сама в течение собственной жизни не разговаривала с нашей матерью множество раз и по множеству причин.

К тому времени когда Патрик подъехал к дому Ингрид, мы не виделись уже месяц. Он вошел в открытую входную дверь и прошел на кухню. Мы с Ингрид сидели за столом, помогали мальчикам с чаем.

Он сказал: «Пора возвращаться домой, Марта».

Я не собиралась ехать с ним, но Ингрид вскочила и сказала: «Да-да, определенно», – и начала ходить по кухне, собирая все мои вещи. Я отложила вилку с кружочком колбасы на зубчиках, которую пыталась засунуть в рот ее среднему сыну. А я думала, что я очень хорошая помощница. Облегчение моей сестры было таким очевидным и она так настойчиво требовала, чтобы я ехала прямо сейчас, а Хэмиш завез бы все мои вещи позже, что я встала и последовала за Патриком к нашей машине, мы оба тащили то, что она сунула нам в руки.

* * *

В последующие недели мой гнев на него не уменьшился. Когда я была с Патриком, он ощущался особенно остро: его подпитывало то, как Патрик пил из чашки, как он чистил зубы, его рабочая сумка, его рингтон, его белье на дне корзины, волосы на затылке, его попытки быть нормальным, покупка батареек и жидкости для полоскания рта, слова «ты выглядишь несчастной, Марта». От этого я становилась злой и язвительной, пренебрежительной или презрительной. Потом мне становилось стыдно, но я не могла сопротивляться своему гневу в тот момент. Даже когда я принимала решение исправиться, поговорить с ним, фраза, начинавшаяся хорошо, заканчивалась ненавистью. И именно поэтому я избегала находиться в комнате или вообще в доме, если он был там.

Оказываясь в одиночестве, я чувствовала горе. Оно было сильным, но непостоянным, и в промежутках я чувствовала неестественную безмятежность, которой раньше не испытывала. Я решила, что это спокойствие ракового больного, который так долго боролся, что почувствовал облегчение от осознания, что стадия терминальная, потому что теперь можно остановиться и просто заниматься тем, что нравится, до самого конца.

Единственное, что Патрик сказал насчет нового порядка вещей, это что на днях ему пришло в голову, что он уже давно не видел моих слез. Он сказал: «Кажется, ты окончательно износила механизм» и «ха-ха»: но не смеясь.

Это был его способ попросить меня рассказать, что случилось.

Я спросила: «А ты можешь спать в другой комнате?».

* * *

Мой редактор прислал письмо насчет моей колонки. Был понедельник, после полудня. Позже в своем дневнике я подсчитала, что с тех пор, как я была у Роберта, прошло шесть недель.

Тема письма называлась «Обратная связь». Мой желудок не похолодел, когда я прочла первое предложение одного из многочисленных абзацев с опечатками.

«Привет, прости пожл, что так долго не возвращался к тебе». Он написал, что в последнее время творится какое-то безумие. «Тем не менне», – продолжал он, – «тут у тебя вышло как-то слишком сварливо, по-моему, ты здесь промахнулась, и вообще сликшом сурово/критично». Он хотел, чтобы я написала колонку заново. «Что-то посмешнее и побольше от первого лица. Не торпись».

Я посмотрела в окно на листья платана, огромные и переливающиеся на солнце. Когда мой взгляд вернулся к экрану, он остановился на узоре из глубоких треугольных вмятин на стене над моим компьютером. Я вспомнила, что от прошлого письма редактора в похожем тоне я почувствовала себя настолько униженной и испуганной, меня бросило в такой жар и тошноту, что я поднялась со стула, на котором сидела и сейчас, подошла к шкафу, взяла утюг и, держа его над головой, снова и снова вонзала его носиком в стену. На этот раз я чувствовала спокойствие. Я охнула. Именно тогда я поняла, что мне лучше – таблетки, которые прописал Роберт, работали.