И в горе, и в радости

Я снова повернулась к окну и некоторое время смотрела на дерево, а затем переписала колонку о том, как потеряла свою экочашку и мне пришлось пить кофе навынос из коктейльного шейкера, потому что ранее я наговорила своему бариста кучу осуждающих вещей о людях, которые до сих пор используют одноразовые стаканчики, а шейкер был единственной заменой, которую я смогла найти.

То, что мне вообще удалось вернуться к колонке, выкинуть письмо из головы и работать, пока не я закончу, было невероятно. Я не могла отправить новый текст сразу, чтобы редактор не узнал, что мне потребовалось всего сорок минут, чтобы настрочить шестьсот слов «посмешнее и побольше от первого лица». Я сохранила его и начала писать письмо Роберту.

Я хотела ему рассказать, что только что произошло. Я хотела сказать, что мне впервые удалось принять решение, как реагировать на что-то плохое, даже такое незначительное, вместо того чтобы прийти в сознание в разгаре самой реакции. Я сказала, что не знала, что можно выбирать, что чувствовать, вместо того чтобы быть раздавленной эмоциями извне. Я сказала, что не могу это толком объяснить. Я не чувствовала себя другим человеком, я чувствовала себя собой. Как будто я обрела себя.

Я удалила все написанное и отправила одну строчку: о том, что чувствую себя лучше, и благодарю его, и извиняюсь за свое письмо. Затем я ввела его имя в поисковик.

* * *

Независимо от того, какую мелочь Джули Фемэйл могла ненароком выдать о себе в течение бесчисленных часов, проведенных на сессиях со мной, я никогда бы не стала парковаться у ее дома в надежде выяснить еще один драгоценный факт о ее жизни. Мне было все равно, кем она являлась за пределами своей переделанной гостевой комнаты. Но я постоянно думала о Роберте еще много дней. Я искала его по изображениям в «Гугле» и нажимала на фотографии, сделанные на конференциях. Я читала журнальные статьи, которые он написал, и смотрела на «Ютьюбе» длинное выступление, которое он устроил перед аудиторией психиатров.

Я представляла, как оказываюсь в Лондоне, на Харли-стрит, в тот момент, когда он выходит из своего кабинета, и знала, что если увижу, как он останавливается на тротуаре, чтобы оценить вечернюю погоду, и застегивает плащ, то я отступлю и буду смотреть на него, гадая, куда он идет и кто его ждет, будет ли он, сидя в поезде с непрочитанной газетой в руках и вспоминая каждого пациента, проживать свой день заново.

Меня охватило желание узнать, что Роберт думает обо мне: рассказал ли он после консультации о новой пациентке, женщине, которой он поставил диагноз ____________________, – своей жене, которую я встретила и которая мне так понравилась. Для меня стало очень важно, чтобы Роберт считал меня умной, забавной и оригинальной и чтобы он запомнил меня такой, хотя я совершенно не была такой в тот час, который провела в его кабинете.

Он мне ответил в пятницу утром, когда я отправляла свою колонку.

Сердце екнуло, едва я увидела его имя. После недели размышлений о нем в своих фантазиях обладать точным знанием о том, что он делал несколько секунд назад, было так прекрасно, что я сделала скриншот своего почтового ящика, а затем самого письма после того, как прочитала его. В нем говорилось: «Замечательно, рад это слышать. Отправлено с моего iPhone». Затем я удалила оба письма, очистила историю и спустилась вниз. Имя Роберта и единственная строка его ответа не должны казаться мне настолько дорогими, чтобы их сохранять. То, что я делала столько дней до этого, было занятием сумасшедшего, а я не была сумасшедшей: я знала, что Роберт просто человек.

Но если бы меня раскрыли, я бы сказала, что делаю это потому, что он спас мне жизнь, и единственное, что я действительно знала о нем, – это что он однажды поранил руку, нарезая помидор.

Я отменила свой следующий визит, потому что мне больше нечего было сказать.

Предположительно моя колонка попала в яблочко.

* * *

После этого все пришло в норму. Я была нормальной и жила, полностью осознавая это. Я случайно что-то разбивала и реагировала так, как отреагировал бы нормальный человек, – расстраивалась, и это длилось ровно столько времени, сколько требовалось для уборки. Я обжигалась и ощущала нормальный уровень боли, чувствовала неудобство, а не ярость, когда не могла найти, чем перевязать руку. Дом и вещи в доме были просто предметами, не пронизанными угрозой или каким-то намерением. Выходя на улицу, я чувствовала себя настолько нормальной, что задумалась, было ли это очевидно для других людей. У меня случались разговоры в магазинах. Я спросила какого-то мужчину, можно ли погладить его собаку. Я сказала беременной женщине: «Осталось совсем немного», – а она рассмеялась и ответила: «Я всего на пятом месяце».

И я чувствовала нормальное горе, соизмеримое с открытиями, которые я сделала, и их последствиями. Так что мое поведение по отношению к Патрику также было нормальным. Любой свидетель был бы вынужден признать, что в данных обстоятельствах жена, которая ведет себя так, будто ненавидит своего мужа, – это вполне нормально.

* * *