И в горе, и в радости

Надежда на улучшение самочувствия не оправдалась. Я пришла, потому что думала, что не смогу чувствовать себя еще хуже, но когда я вошла в комнату, то ощутила мгновенную и извращенную ностальгию по часам одинокого горя в Доме Представительского Класса.

Увидев Роуленда, мать и отца, сидящих в комнате, что казалась ошеломляюще пустой – каждый из них открывал по очень маленькому подарку, – я почувствовала себя неописуемо хуже. Это я устроила. Я была причиной того, что Ингрид и мои кузены решили отмечать Рождество в другом месте. Комната гудела от их отсутствия. Еще у печали был отдельный подтекст, настолько ощутимый, что вошедший незнакомец предположил бы недавнюю тяжелую утрату. Не было Патрика. Это тоже моя заслуга. И точно как моя тетя, мои родители и дядя были в совершенном восторге, увидев меня.

Отец подошел и обнял меня, одновременно похлопав по спине, как будто я совершила что-то похвальное, появившись в Белгравии: с опозданием, без предупреждения и неуважительно одетая, в самый важный для моей тети день в году. И она отложила ужин ради меня – на всякий случай, сказала Уинсом, в надежде вопреки всему, что я удивлю их всех. А Роуленд, который всегда шел на все, чтобы избежать прислуживания за столом, велел мне сесть, а он сходит положит мне еду.

Мать ждала до последнего и обнимала меня так же долго, как отец, но потом, вместо того чтобы полностью отпустить меня, она держалась за меня на расстоянии вытянутой руки, чуть ниже плеч, и говорила, что забыла, какая я красивая. Она не была пьяна.

И я стряхнула ее руку. И когда Роуленд вернулся, я сказала, что не голодна. И когда мой отец процитировал строчку из романа, который он тогда читал, утверждая, что находит ее и смешной, и уместной, я лишь пожала плечами, и когда Уинсом подошла ко мне с подарком, который оставила под елкой – надежда вопреки всему и так далее, – я открыла его и сказала, что у меня уже есть ваза и в любом случае я не могу представить, что мне еще когда-либо подарят цветы.

А потом я сказала, что ухожу, и отказалась забрать вазу: во второй раз у входной двери.

* * *

Строка из книги моего отца правда была смешной и уместной: «Кремация оказалась не хуже Рождества в кругу семьи».

* * *

На следующее утро я позвонила матери, пока одевалась. Как только она ответила, я начала говорить о вчерашнем дне, как ужасно было без остальных. Разумеется, не считая Патрика. Я рада, что его не было. Я неоднократно повторяла:

– Так лучше и для него. Он хотел…

Она сказала «нет». Остановись. Ее терпение лопнуло. Голос дрогнул.

– Не тебе решать, что лучше для других людей, Марта. Даже для собственного мужа – особенно для собственного мужа. Потому что ты вообще-то понятия не имеешь, чего хочет Патрик.

Я хотела сказать что-то, чтобы остановить ее, но у меня пересохло во рту, и она продолжила:

– Насколько я могу судить, ты никогда и не пыталась это выяснить. Иногда мне кажется, что ты думаешь, что проще просто все взорвать. Кап-кап-кап, повсюду керосин, спичка через плечо, а ты уходишь прочь. Сжечь дотла.

Она остановилась и подождала. Я сказала:

– Зачем ты это говоришь? Ты же должна быть на моей стороне. Ты должна быть добра ко мне.

– Я на твоей стороне. Но вчера мне было стыдно за тебя. Ты опозорила себя и всех остальных. Ты вела себя как ребенок. Даже не взяла вазу…

Я закричала на нее. Я сказала, что она не имеет права отчитывать меня.

– Вообще-то нет, я буду тебя отчитывать. Кому-то надо это сделать. Ты думаешь, что все это произошло с тобой и только с тобой. Я это видела вчера. Это твоя ужасная личная трагедия, так что только тебе позволено страдать. – Но, – сказала она, – моя девочка, это происходило со всеми нами. Разве ты этого не видишь? Даже вчера? Это трагедия каждого. И если бы Патрик был там, ты бы поняла, что больше всего это его трагедия. Это была его жизнь, точно так же, как и твоя.

Я сказала ей, что она не права.

– Он никогда не чувствовал себя как я. Он понятия не имеет, каково это.

– Может быть, и так, но ему приходилось присматривать за тобой. Ему приходилось слышать, как его жена говорит, что хочет умереть, видеть ее в агонии и не знать, как ей помочь. Представь это, Марта. И ты думаешь, что ему это нравилось! Он оставался с тобой все это время, чего бы это ни стоило ему самому, а в итоге его ненавидят за это и выгоняют.

– Я не ненавижу его.

– Что, прости?

– Я никогда не говорила, что ненавижу его.

– Даже если и так, позволь мне сообщить тебе, из-за всего остального, что ты говорила, любой, кроме Патрика, ушел бы давным-давно, даже без просьб с твоей стороны. Ты солгала первой, Марта. Он не заставлял тебя. Никто не заставлял.

Меня замутило. Мать тяжело выдохнула и продолжила:

– Я не говорю, что ты не страдала, Марта. Но я говорю, повзрослей. Ты не одна.

Она остановилась и молчала, пока я не сказала:

– Как мне это сделать?

– Что? Я не слышу тебя, когда ты шепчешь.

Я медленно произнесла:

– Как мне это сделать? Мама, я не знаю, что делать.

– Я бы попросила у мужа прощения и, – сказала она, – если он тебя простит, считай, что тебе очень повезло.