И в горе, и в радости

Дождь, который шел все утро, прекратился, когда я выходила из машины, но небо все еще было темным, и каждый небольшой порыв ветра стряхивал воду с деревьев. Я ждала.

Ингрид сдалась и сказала:

– Ну давай.

– Я хотела сказать…

– Подожди. – Сестра встала со стола, достала из лужи машинку, вытащила телефон и отправила серию сообщений, потом вернулась и начала вытирать другую часть стола салфеткой, которую долго не могла найти в кармане.

– Ингрид?

– Что? Ну, давай. Я сказала, давай. – Она не стала садиться на стол, а просто примостилась на его краю.

Я извинилась. Это была версия того, что я сочинила в машине, за исключением витиеватых фраз и остановок, бесконечных повторений и фальстартов, все более и более мучительных по мере того, как я продолжала. Я чувствовала себя ребенком на уроке фортепиано, спотыкающимся на пьесе, которую дома играла в совершенстве.

Чем дольше я продолжала, тем раздраженнее выглядела сестра.

Она лишь сказала: «Я и так все это знаю», когда я снова вернулась к пассажу о желании иметь детей перед не оправдывающим ожиданий концом.

– Так что вот и все, наверное.

Она сказала «именно» и прижала пальцы к ребрам с одной стороны. Дело в том, сказала она мне, глядя перед собой, что я ее полностью вымотала. Я всех вымотала. Все это уже слишком. Она больше не может заботиться обо мне, как о своих детях. Она сказала, что когда-нибудь простит меня, но не сейчас.

Я сказала «хорошо» и хотела уйти, но Ингрид подвинулась и спросила, собираюсь ли я присесть или нет. С минуту мы наблюдали за ее сыновьями, которые к тому времени пытались построить пандус из деревянных досок и кирпича. Потом я сказала:

– Они такие замечательные.

Ингрид пожала плечами.

– Нет, правда. Они невероятные.

– С чего ты это взяла?

– Потому что пять минут назад они были младенцами, а теперь посмотри, что они делают.

– Ну да. Катаются на велосипедах.

Я сказала «нет».

– Я имею в виду, яростно переосмысляют найденные предметы.

Ингрид закрыла лицо руками и покачала головой, как будто плакала.

Я ждала. Через минуту она сказала:

– Хорошо, хорошо, – и убрала руки. – Я простила тебя. – Ее глаза покраснели от слез, но она смеялась. – Ты все еще ужасная. Буквально, ты худший человек на свете.

Я сказала, что знаю это.

– Почему, – сказала она с внезапной грустью в голосе, – почему ты лгала мне, что не хочешь детей? Почему ты не могла мне довериться?

– Я могла тебе довериться. Я не могла довериться себе.

Она спросила почему.

– Потому что ты могла меня уговорить. Как Джонатан. Если бы ты сказала мне, что я буду хорошей матерью, я бы поверила тебе.

Ингрид прислонилась ко мне так, чтобы наши руки соприкоснулись.

– Я бы никогда этого не сказала.

– Ты это говорила. Ты все время говорила мне, что мне нужно завести ребенка.

– Нет, я бы никогда не сказала, что ты будешь хорошей матерью. У тебя бы дерьмово вышло.

Она пихнула меня ногой и сказала:

– Боже, Марта. Я люблю тебя так сильно, что мне даже больно. Можешь дать мне его?

Она указала на полиэтиленовый пакет. Я подняла его с земли, и, заглянув в него, Ингрид сказала:

– Дорогой. Спасибо. – И на минуту я почувствовала, что мы вновь оказались вместе внутри нашего силового поля.

Потом начался крик. Завязалась драка из-за кирпича.

Ингрид сказала, что с нее хватит, и сообщила, что я могу пойти и разобраться с этим, а ей нужно в дом, готовить им чай. Мы обе встали, и я подошла к мальчикам, которые уже держали палки.

Она была почти у дома, когда позвала меня по имени, и я обернулась и увидела, как она пятится задом по последнему участку лужайки, и я лишь помню, как она подняла руки, чтобы затянуть свой хвостик, а облако быстро закрыло солнце, так что свет замерцал на ее лице и волосах, когда она в экстазе закричала всем нам: «Будет моя знаменитая паста-ни-с-чем!»

* * *

Позже, когда дети были в ванне, мы сидели за дверью, прислонившись к стене. Мы говорили о чем-то другом, когда Ингрид сказала: «Если тебе стало лучше с июня или типа того, почему ты все еще ведешь себя как раньше? Я имею в виду, по отношению к Патрику. Я не осуждаю. Просто если ты чувствуешь себя более рациональной, почему это не особо, так скажем, проявляется внешне?».

Она вздрогнула, как человек, ожидающий взрыва.

– Потому что я не знаю, как еще вести себя с ним.

Я сказала, что понимаю – это не оправдание.

– Нет, я поняла. Так много лет против семи месяцев. Но ты должна это выяснить.

Я сказала ей, что не чувствую, что готова сделать это, увидеть его, и я знала, что все равно не смогу его простить.

– Ты знаешь, где он?

– В Лондоне.

– А ты знаешь, где именно?

– Нет. Наверное, въехал обратно в квартиру.

– Скоро въедет, но пока он у Уинсом и Роуленда.

Ингрид помрачнела. Я спросила ее, почему это важно.

– Уинсом и Роуленд уехали. Но там Джессамин.