И в горе, и в радости

В какой-то момент, выезжая из Лондона, я поняла, что в спешке забыла свое пальто, торопясь уехать, и засомневалась в том, что заперла входную дверь.

* * *

Всю неделю после этого я собирала вещи в Доме Представительского Класса, двигаясь по комнатам, набивая коробки – если бы я помечала их, там было бы написано: «Неупакованные столовые приборы, которые вывалились из ящика». «Банка сардин в масле/свидетельство о рождении». «Подушка, фен, соусник, завернутый в пододеяльник». Я жила на синих спортивных напитках и крекерах из пустеющей кладовой и спала на диване в одежде.

В день моего отъезда шел снег. Утром двое мужчин прибыли на грузовике, чтобы удовлетворить все мои потребности в перевозке и хранении, согласно обещанию, написанному на боку автомобиля. Они начали загружать его, когда я еще заканчивала сборы в спальне. Патрик оставил все, не считая одного чемодана.

Я собрала вещи из его гардероба и комода, затем открыла ящик прикроватной тумбочки. Помимо всего остального там была книга, которую мой отец подарил ему на Рождество год назад, и Патрик упорно читал ее, несмотря на то что речь в ней шла про поэзию, то есть настоящей поэзии в ней даже не было. Я подняла ее и открыла на части, заложенной несколькими бумажками для записей, их торчащие края были загнутыми и мягкими.

Он собирался сказать: «Моя жена, несомненно, поправит меня позже и будет настаивать, что все было затеяно только ради бесплатного бара, но мы все собрались здесь из-за любви к этой необычной, красивой, сводящей с ума женщине, которая, по моему мнению, не выглядит ни на день старше тридцати девяти лет и двенадцати месяцев». Он собирался сказать: «Я бы хотел, чтобы это было не так, но все знают, что Марта – это единственное, чего я когда-либо хотел в своей жизни…» Я не могла больше читать. Я сунула бумажки обратно в книгу и вернула ее в ящик, и, вместо того чтобы запаковать ее содержимое, я обмотала скотчем всю тумбочку. Мужчины подошли к двери, и я сказала им, что закончила, теперь они могут забрать все.

* * *

Они ушли, а я прошлась по дому, держа в руках адрес склада где-то в Лондоне, который они мне дали. Я знала каждую вмятину на плинтусах, каждую щель на дверях, все места на стенах гостиной, где мы когда-то пытались закрасить следы, оставленные предыдущим жильцом. Патрик купил краску не того цвета, и они до сих пор выделялись, словно солнечная система глянцевых пятен в огромной матовой вселенной. На серо-коричневом ковре остались отпечатки нашей мебели, пыль осела полосками серого войлока вдоль верхней части каждой нестандартной розетки, назначение которой так и не было определено. В течение семи лет Дом Представительского Класса излучал своего рода психическую враждебность, заметную только мне. Не знаю, почему в последний час пребывания в нем я почувствовала себя как дома. Я снова поднялась наверх, чтобы осмотреть свою кладовку. За маленьким окошком снег оседал на голые ветки платана. Я распахнула его и вернулась к дверному проему, задержавшись на мгновение. В окошко ворвался небольшой шквал снежных хлопьев, упал на пол и растворился в ковре.

* * *

Риелтор сам вошел в дом и был внизу на кухне с какой-то парой моложе нас с Патриком. Он говорил что-то о качественной технике. Проходя мимо двери, я незаметно заглянула внутрь и увидела, как жена открыла духовку, сморщила нос и сказала: «Милый, смотри». Я закрыла за собой дверь, сунула ключ в почтовый ящик и поехала прочь.

* * *

Проехав ворота Квартала Представительского Класса, я остановилась и припарковалась у дыры в высокой живой изгороди. Я прошла через нее, вышла на широкое поле, изрезанное на участки. Здесь было пустынно, земля под ногами была голая, уродливая и раскисшая.

Я не знала, почему мне захотелось остановиться и выйти: раньше я никогда не приходила сюда одна. Без Патрика я не могла найти наш сад, поэтому просто бегала взад и вперед по дорожкам между ними – из глаз текло, когда я шла против ветра, волосы обвивали лицо, когда он дул в спину.

Наконец я увидела наш сарай и побежала через чужие сады, чтобы добраться до нашего участка – квадрат черной грязи и оранжевых листьев, погруженных в воду, скопившуюся в прорытых Патриком бороздах.

Кроме них и примятых дождем усиков старого картофеля, не осталось никаких свидетельств его труда. Зима стерла те часы, что он провел здесь в одиночестве или вместе со мной, сидящей и наблюдающей, как он толкает лопату ногой, вырывает сорняки и то, что пошло на семена.

Дверь сарая была не заперта и хлопала на ветру. Кто-то стащил его инструменты и стул, который он мне купил. Единственное, что оставили, потому что это нельзя было сдвинуть, – упавшее дерево.

Я хотела сесть, но воспоминания заставили меня встать перед ним на колени в грязь. А потом скрестить на нем руки, опустить голову, дышать мокрым деревом, слышать, как Патрик говорит: «На каком ты сроке? Дашь мне несколько дней?» – а я отвечаю, что не собираюсь излишне ждать без причины, Патрик. «Увидимся дома».