И в горе, и в радости

Больше я ей не звонила. В конце недели пришло письмо. В нем говорилось: «Марта. Ты знаешь, как и я, что разговор, который мы вели в течение этих недель, окончен. Что произойдет дальше, зависит от тебя, но я надеюсь, что ты будешь держать в голове вот что, принимая любое решение.

Всю свою жизнь я верила, что со мной происходят разные вещи. Ужасные вещи. Детство, моя сумасшедшая/мертвая мать, исчезнувший отец. Из-за того, что Уинсом пришлось растить меня, я потеряла ее как сестру. Твой отец, который никак не мог добиться успеха, этот дом, жизнь в месте, которое я терпеть не могу, мое пьянство, мой алкоголизм. Вот так оно и продолжается, все это происходит со мной.

И затем – ты. Моя прекрасная дочь, сломавшаяся, когда была еще ребенком. Даже несмотря на то, что тебе было больно, даже несмотря на то, что я решила не помогать тебе, в моем собственном сознании это было худшее, что когда-либо случалось со мной.

Я была жертвой, а жертвам, конечно, позволено вести себя так, как им нравится. Никто не может быть привлечен к ответственности, пока страдает, и я сделала тебя неопровержимым оправданием того, что я не взрослею.

Но потом я повзрослела – в шестьдесят восемь лет, – потому что ты меня заставила.

Я знаю, что прошло не так уж много времени, но с тех пор я вижу: вещи просто происходят. Ужасные вещи. И единственное, что любой из нас может сделать, – это решить: они случаются с нами или, хотя бы отчасти, они случаются для нас.

Я всегда думала, что твоя болезнь случилась со мной. Теперь я предпочитаю верить, что она случилась для меня, для того, чтобы я наконец бросила пить. Я начала пить не из-за тебя и твоей болезни, как, я уверена, я позволила тебе поверить, но ты причина, по которой я бросила.

Возможно, эти мои мысли неправильные. Возможно, я не имею права так думать о твоей боли, но это единственный способ, который я могу придумать, чтобы придать ей смысл. И мне интересно, есть ли способ, чтобы ты могла понять, что то, через что ты прошла, было ради чего-то?

Не потому ли ты все чувствуешь, и любишь сильнее, и сражаешься яростнее, чем кто-либо другой? Не потому ли ты любовь всей жизни своей сестры? Не потому ли ты однажды станешь автором чего-то гораздо большего, чем небольшая колонка про супермаркеты? Как ты можешь быть моим самым яростным чертовым критиком и человеком, который имеет так много сострадания, что покупает очки, которые ему не нужны, потому что продавец в магазине оптики упал со стула. Марта, когда ты в комнате, люди не хотят разговаривать ни с кем другим. Почему так, если не из-за жизни, которую ты живешь, словно очищенная огнем?

И всю сознательную жизнь тебя любил один мужчина. Это дар, который дан немногим, и его упрямая, настойчивая любовь – она не вопреки тебе и твоей боли. Она такая из-за того, кто ты есть, и отчасти является продуктом твоей боли.

Ты не обязана мне верить, но я знаю – я правда знаю, Марта, – что твоя боль сделала тебя достаточно храброй, чтобы продолжать жить. Если ты захочешь, ты можешь привести все в порядок. Начни с сестры».

Я положила письмо в ящик стола и взяла телефон. Там было сообщение от Ингрид. Они вернулись уже несколько дней как, но мы не разговаривали с тех пор, как она приезжала ко мне в Оксфорд. Я писала, но она не отвечала. В ее сообщении говорилось: «По дороге домой захвати средство для прочистки труб, из ванны не уходит вода. Прости, что пишу пошлости, пока ты на работе». Эмоджи баклажана, губ, накрашенных помадой. Пока я смотрела на него, серые точки то появлялись, то пропадали, то появлялись снова.

«Сама понимаешь, это было не тебе».

Я послала ей четки, сигарету и черное сердце. Начала писать еще одно сообщение из эмоджи, с дорогой и бегущей девушкой, но не отправила, потому что если она узнает, что я еду, она уйдет к тому времени, как я доберусь.

* * *

Она была в палисаднике, сидела на захудалом уличном столике, свесив ноги, и смотрела, как ее сыновья нарочно въезжают друг в друга на велосипедах. Несмотря на то что стоял холод, все трое были в шортах и футболках из Диснейленда. Она обернулась, когда они окликнули меня, но не выказала никакой реакции, когда я шла, глупо помахивая рукой, до тех пор пока я не оказалась рядом с ней.

– Привет, Марта. – Было ощущение, что меня ужалили, сестра приветствовала меня, как будто я была ее приятельницей или вообще никем. – Зачем ты здесь?

– Чтобы отдать тебе это. – Я протянула ей пластиковый пакет с жидкостью для прочистки труб. – А еще извиниться.

Ингрид заглянула в пакет и ничего не сказала. Затем произнесла «извини…», отклонившись в сторону, чтобы посмотреть мимо меня туда, где ее сыновья начали намеренно буксовать на велосипедах, что, как они знали, им было делать запрещено; она начала кричать на них – они же знали, что это портит газон.

Никакого газона не было, он был испорчен с того самого дня, как они сюда въехали, и, хотя они игнорировали ее, она повторяла свое предупреждение с той же громкостью каждый раз, когда я думала, что она закончила, и пыталась что-то вставить.