«И вечной памятью двенадцатого года…»

Война в «Письмах» Глинки явлена в двух взаимосвязанных ипостасях. С одной стороны, это конкретное историческое событие. Повествование насыщено сведениями о сражениях, наступлениях, отступлениях и т. п., записи о них скрупулезно датируются, столь же тщательно обозначаются географические координаты, называются номера воинских частей, имена генералов и т. п. Сюжет произведения четко локализован во времени и пространстве. Каждое письмо датировано, обозначено место, где оно было написано. Таким образом, формальные рамки сюжета ограничены театром военных действий. Однако в сознании героя конкретные события оказываются лишь формой проявления какого-то общего бытийного неустройства, периодически нарушающего нормальный ход вещей. Не случайно повествователь всюду замечает следы военных невзгод, пережитых миром ранее: «Говорят, что предки наши были непросвещенны; однако ж они умели выбирать самые выгодные места для своих Кремлей. Зарайский Кремль служит доказательством. Стоя на возвышенном месте, он преграждает переправу на реке и может действовать орудиями далеко по дороге, извивающейся по чистым и гладким полям, по которой прихаживали туда татары»[173]. Герой Глинки постоянно соотносит факты, очевидцем которых является, с известными ему событиями прошлого, как далекого, так и относительно недавнего: «Я видел ужаснейшую картину – я был свидетелем гибели Смоленска. Погубление Лисабона не могло быть ужаснее» (с. 60); «Теперь Смоленск есть огромная груда пепла; окрестности его – суть окрестности Везувия после извержения» (с. 61) и т. п. Таким образом, война оказывается в одном ряду с природными катаклизмами и воспринимается как очередной выброс чудовищной космической энергии, смещающей все бытийные координаты и ввергающей мир в состояние хаоса и безумия. Выворачивается наизнанку смысл привычных явлений: «Наконец поля наши, покрытые обильнейшей жатвой, должны будут вскоре сделаться полями сражений» (с. 57). Рушатся города: «Тучи бомб, гранат и чиненных ядер полетели на дома, башни, магазины, церкви. И дома, церкви и башни обнялись пламенем – и все, что может гореть, – запылало!.. Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жен и детей, целый народ, падающий на колени с воздетыми к небу руками: вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух и что раздирало сердце!.. Между тем черно-багровое облако дыма засело над городом, и ночь присоединила темноту к мраку и ужас к ужасу. Смятение людей было так велико, что многие выбегали полунагими и матери теряли детей своих. Казаки вывозили на седлах младенцев из мест, где свирепствовал ад» (с. 60–61); «Вот уже другой день, как я в столице, которую так часто видал в блестящем ее великолепии, среди торжеств и пирований, и которую теперь едва-едва могу узнать в глубокой ее печали. <…> Я видел сгорающую Москву. Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная черно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!.. (с. 74–75).

Война разрушает границы между обыденной реальностью и иными, постусторонними, сферами бытия. Героя потрясает легкость перехода от жизни к смерти: «Мне кажется, я переселился совсем в другой свет! Куда ни взглянешь, все пылает и курится. Мы живем под тучами дыма и в области огней. Смерть все ходит между и около нас! Она так и трется промеж рядов. Нет человека, который бы не видел ее каждый день, и каждый день целые тысячи достаются ей на жертву! Здесь люди исчезают как тени. Сегодня на земле, а завтра под землей!.. Сегодня смеемся с другом; завтра плачем над его могилой!.. Тут целыми обществами переходят из этого на тот свет так легко, как будто из дома в дом! Удивительно, как привыкли здесь к смерти, в каких бы видах ни являлась: свистит ли в пулях, сеется ль в граде картечи или шумит в полете ядер и вылетает из лопающихся бомб – ее никто не пугается» (с. 67–68).

Писателю удалось создать произведение, в котором передано ощущение катастрофичности исторической ситуации, переживаемой его поколением. Между тем, несмотря на то, что «Письма» написаны от первого лица и представляют собой записки человека, находящегося в эпицентре событий, повествование в них довольно сдержанное в эмоциональном отношении. Герой-повествователь стремится не к прямому выражению собственных субъективных чувств и состояний, а к воссозданию общей атмосферы трагизма. Художественный образ мира оказывается своеобразной проекцией сознания героя, его понимания жизни, законов окружающего бытия.

В представлении героя Глинки, периодическая повторяемость мировых катаклизмов обусловлена тем, что время движется не линейно, а по гигантской спирали, витки которой могут сжиматься и расширяться, пульсируя вспышками колоссальной энергии. Именно такой критический момент переживает мир в 1812 г. Письмо от 10 мая, написанное в с. Сутоки, играет важную роль в создании ощущения приближающейся катастрофы, поскольку полно тяжелых предчувствий: