И власти плен...

И вообще все эти дни он слишком часто повторял: не надо меня провожать. Никогда не разберешь, чего больше в таких ностальгических завываниях: радости или сожаления. Был юбилей, хватит. Похоже, он перестарался, ему поверили. Не угадаешь: может, поверили с удовольствием, с облегчением?

Странное чувство, он все время оглядывается, никак не может смириться с тем, что провожает его один Фатеев. Он чувствует себя задетым. Фатеев тоже оглядывается, он несколько раз куда-то убегал, оставлял его одного. Это лишь убеждает в неотвратимой мысли: «Неблагодарность гораздо ближе к естественному состоянию человека, нежели благодарность. Второе надо воспитывать, формировать, а с первым человек рождается».

Он еще и успокаивает Фатеева: мол, пустое все, суета. От этих слов Фатееву становится не по себе, он чувствует свою вину. Он предупредил многих, выделил автобус, и то, что никого нет, делает его положение отчаянным. Начни он сейчас что-то объяснять Метельникову, мол, должны были, договорились, придут, тот и не скажет ничего, отвернется. Фатеев знает эту красноречивую позу: «Не верю, но понимаю тебя и сочувствую. Поэтому и отвернулся. Не хочу, чтобы ты видел мои глаза, еще догадаешься, мол, все понимает. Врать будешь по-прежнему, но уже не так складно».

На галерее холоднее, чем внизу, все дело в стеклянной стене.

— Ну, так что ты решил? — Метельников смотрит сквозь заиндевелое стекло. Он не оборачивается к Фатееву, словно ответ Фатеева ему не так важен.

Дней пять назад он предложил Фатееву поехать с ним. Вместо десяти человек ему разрешили взять с собой пятерых. Легко сказать — взять. Их надо еще уговорить. Пока он едет один. Надо оглядеться. Добровольцев, как он понял, нет. Придется искать сговорчивых. Фатеев — другое. Он ждал, что Фатеев заговорит на эту тему сам. Молчит. Пока ехали в машине, пока проходили регистрацию, он еще надеялся. Расскажет анекдот, а затем без всякого перехода: «В общем, звони, что и как. Я готов». Пятнадцать лет они вместе. В Фатееве он почти не сомневался. Само собой, считал, само собой. Молчит, сукин сын.

— Ты что, не слышал моего вопроса?

— Слышал. Я думаю.

— Как прикажешь тебя понимать? Через полчаса улетает самолет.

Последние несколько дней были для Фатеева сущим бедствием. Там, на юбилее, он посчитал, что Сибирь — некий обобщающий образ. С какой-то инспекцией в Сибирь или комплексная программа «Сибирь», сейчас модно разрабатывать комплексные программы. Он даже слышал, что такая программа есть. И слова «еду в Сибирь» надо понимать как направление мысли, сумму идей, которыми Метельников будет заниматься уже в новом качестве.

Наутро новость обрела свои правдивые контуры. Уже все знали про Марчевск.

Фатеев пребывал в растерянности. Рушилась модель жизни. На вопрос, как это понимать, Метельников ответил сухо.

— Как есть — Марчевск. Еду генеральным директором. Ты же сам говорил, сказочные места. Озеро, рыбалка, охота, какая не снилась. Рай. Значит, справедливо. Всевышний заметил нас — дожили до райских кущ.

Все правильно, Фатеев ездил в Марчевск. Объединение посылало туда своих людей монтировать конвейер. Дома Фатеев сбивчиво пересказывал жене разговор, и именно жена обратила внимание на слова Метельникова относительно всевышнего, который заметил нас. Жена зловеще посмотрела на Фатеева и спросила:

— Почему — нас? Он должен был сказать: всевышний заметил меня — дожил до райских кущ. Почему нас? — разволновалась жена. — Кого он имеет в виду?

С этого все и началось. У них с Метельниковым еще не было никакого разговора на этот счет, а отношение уже сложилось — нет.

Через день Метельников задержал Фатеева в своем кабинете. «Собирайся, Сережа. Наверху одобрили — вместе поедем». Он не спрашивал его согласия, не предлагал подумать. Он решил за него, ни секунды не сомневаясь, что это решение единственно верное. Они вместе пятнадцать лет. Да, это так. Они понимают друг друга с полуслова. Да, это так. Фатеев многим ему обязан. Он не собирался ничего отрицать, но…

Фатеев не смог возмутиться, вспылить. Он был потрясен размерами этой вдруг явившейся правды. Откуда она взялась? Из неведения, мира догадок, которые хотелось счесть несерьезными, отнести к дурному настроению или нездоровью? А может, она существовала всегда? И в том его вина, он вечно поворачивался к ней спиной, чтобы иметь право сказать: не было, не видел. «Ты вещь, — сказала жена. — Вещь, принадлежащая Метельникову. Удобная, возможно, даже дорогая, редкостная вещь. Он привык распоряжаться тобой, как заблагорассудится. Хочу — возьму с собой, хочу — оставлю. Подстелю под ноги или засуну в карман». Он отмахнулся — надоело, даже прикрикнул на жену: «Прекрати!»