«…и вольностью жалую»

— Объявишь работным людям мой указ, а как увидишь, что будут согласны служить, осмотри, есть ли мастера и мортиры, и когда есть, вели лить.

Под стенами оренбургскими в эти дни стояло временное затишье. Стреляли из пушек, из ружей, но сильных сшибок не было. Среди повстанцев находились смельчаки, — разъезжая по степи группами, пробирались к самой крепости и, повесив шапки на колья-рогатки, воткнутые в землю, кричали стоящим на стене караульщикам:

— Эй, господа казаки! Пора вам одуматься! Выдайте нам Мартюшку Бородина!

С крепостного вала отвечали бранью, открывали огонь. Озорники со смехом удирали, пришпорив коней.

12 октября Рейнсдорп попытался еще раз отогнать осаждающих. В девять часов утра майор Наумов вышел с двухтысячным корпусом. Затеялся бой. С обеих сторон непрерывно гремела артиллерия. Пугачев окружил оренбургских солдат. После трехчасового жаркого сражения Наумову пришлось отступить.

Это была последняя попытка оренбургских властей снять осаду.

Внезапно похолодало. Выпал обильный снег. На Яике появились ледяные закраины. Пугачев жил в калмыцкой палатке-кибитке, войска же его мерзли среди голой степи под открытым небом, укрываясь от пронизывающего ветра в редком кустарнике. Поэтому 18 октября Пугачев объявил приказ: Отойти от Яика к Маячной горе и разбить лагерь вблизи Бердинской слободы. Маячная гора укреплялась рвами и валами, на сооруженных батареях ставились пушки. Из досок строились подвижные башни, — стоя за ними, было безопаснее стрелять. С верхнего Яика вернулся Шигаев, привел сто человек казаков, добавилось еще несколько пушек. Умножились отряды башкирцев и калмыков.

И наконец наступил день, когда Пугачев сказал:

— Поутру начнем решительный приступ!

Второго ноября по сигналу вестовой пушки повстанцы принялись палить из всех орудий. Часть войск Пугачев направил прямо к оренбургским воротам, а сам — с более многочисленной ратью — начал наступать через выжженную Егорьевскую слободу. Закравшись со стороны реки в погреба обгоревшего предместья, повстанцы стреляли почти у самого вала из ружей и луков. Оренбургские власти перебросили на эту сторону вала артиллерию. Майор Наумов во главе полевой команды бросился отгонять осаждающих. Под орудийным огнем Пугачеву пришлось отступить. Ночью Пугачев приказал Чумакову поставить две батареи — одну на паперти Егорьевской церкви, другую на колокольне. Но и оренбургские защитники переправили часть пушек через Яик и теперь били повстанцев с тыла.

Снова укрываясь в погребах слободы, осаждающие целый день вели бой при жгучем морозе. Попеременно грелись в единственной сохранившейся в предместье избе, которую топили. Пушки грохотали непрерывно. Вдруг Пугачев почуял — огонь поубавился. Вызванный Чумаков объяснил: не хватает ядер.

— Вели рубить чугунные котлы! — приказал Пугачев. — Палите черепьем.

Бой продолжался. Но к ночи Пугачев опять отступил.

— Все, детушки, — сказал он, собрав совещателей. — Крепка стена оренбургская. Что дальше делать будем?

— А может, и оставить нам эту стену? — подал голос Чика. — Теперича, может, самый срок на Москву идти, а?

Он спросил — и все вокруг зашумели.

— Да ты что! — сердито возразил Овчинников. — Сызнова начинаешь?

— И то истинно! — поддержал войскового атамана Шигаев. — Урядили Оренбург брать, а он опять про Москву!

— Зело докучлив, — проворчал Иван Творогов.

А Дмитрий Лысов захихикал, тряся козлиной бороденкой:

— Из таковских — с плеч стряхни, на руки лезет.

— А ну, будя! — крикнул Емельян.

Давно приметил он, что степенные яицкие полковники недолюбливают горячего Зарубина-Чику. Да и несдержанного в речах Тимоху Мясникова тоже. Были Мясников с Зарубиным в числе первых Емельяновых сговорщиков, которые приняли его еще на Таловом умете. Но мало-помалу стало так, что окружили «государя» новые слуги — не без стараний того же Творогова. Да и то правда — нет у них осмотрительной башковитости, как, к примеру, у Шигаева. Худых советов от Максима Емельян не слыхивал, все по-разумному смекает. Вот само собой и оказался при решении дел молодой, неопытный Мясников позади, а тот же Шигаев, скажем, заделался «при дворе Петра Федоровича» главенствующей персоной. Да против него никто и не спорит.

А о Москве вот спор давний. Многие из яицких за Оренбург держатся. Еще когда Татищеву крепость взяли, вопрос возник: куда идти? Из Татищевой две дороги выводят — одна на север, к Волге, на Самару и Москву, стало быть, а другая, восточная, — прямехонько на Оренбург. Зарубин с Подуровым, да и Мясников, тогда еще уговаривали на Самару повернуть, к Москве. Но казачьи вершители и в ту пору непреклонно противились: «Нет, Оренбург брать будем!»

Пугачеву зарубинский замысел — на Москву идти — милее был. Но не отважился он настоять, чтоб казаки от Яика оторвались. Неведомо, наберется ли в России изрядная подмога людьми, здесь же, почитай, в каждой крепости, в каждом хуторе местные жители приклоняются. И без великих колебаний согласился Емельян из Татищевой выступить по Оренбургской дороге. Но вот не одолели Оренбург с ходу. И снова промеж казаков споры затеялись: куда идти?