«…и вольностью жалую»

Было теперь казаков всего ничего… А тех, кто близко к нему стоял, и вовсе наперечет. Под Татищевой пропали Данила Скобычкин и Речкин, а Овчинников вырвался и ушел на Яик, к Перфильеву, но туда, говорят, уже спешил генерал Мансуров. У Сакмары же забраны в полон все главные емельяновские способники — Максим Шигаев и Подуров, старик Витошнов и Ванюшка Почиталин, секретарь коллегии Горшков и Тимофей Мясников. А толмач Шванович в Берде остался, тоже, видать, пропал. Если же про иные края речь — и того тошнее на душе: Зарубин-Чика в плену, и Грязнов сгинул. А Салават, Канзафар, Белобородов? Где их сила недавняя? Везде крах, кругом провально…

Емельян сидел в отведенной для него избе в Красной Мечети, тяжело облокотившись на стол, мрачно оглядывая оставшихся при нем, — напереди Творогов и Чумаков, да Егор Кузнецов, брат Устиньи-«царицы», свояк, а чуть подале — Трофим Горлов, который про Гришку Бородина раскрыл, Василий Плотников — этот с первых дней от Талового умета идет, как и Сидор Кожевников, и нерусские тут — Кинзя-башкир, толмач Идорка. Все опечалены, невеселые… А вот верные ли?

Еще на Яике показал себя «родственничек» Семен Шелудяков. Или брат Творогова Леонтий в Илеке. Митька Лысов покусился… А каргалинский Муса — до чего уж надежным прикидывался, схватил же Хлопушу.

От кого еще ждать измены?

А может, и все они перед Емельяном стоят лишь потому, что пути нет назад, — и не пощадят их Катькины генералы, вот и готовы поневоле служить ему, смиренно ждут, что скажет.

А что говорить? Порушилось все с таким тщанием сложенное. Не лучше ли теперь отступиться и утечь от власти в места потаенные? Но нет! Не таков Емельян. И не затем он затеял серьезное дело, чтоб с первого невезения опускать руки.

За окнами вспыхнул разноголосый, шум, галдеж, говор казачий, конское ржание.

— Что там? — дернулся Пугачев, отрываясь от тяжких дум.

Творогов глянул:

— Команда до вашей милости. С-под Татищевой догоняют.

— Много ль нас уже?

— Полтыщи будет, ваше величество.

— Так вот! — Емельян встал, как обычно, непреклонный в «монаршей» своей воле. — Так и останется. Будем сызнова силу крепить.

— А пойдем-то куда? — слюбопытничал Чумаков.

Емельян еще раз оглядел соратников, задержал глаза на Арсланове.

— А пойдем в Башкирию. Кинзя давно нас туда кличет.

— Да, да, государь, айда! Если туда пойдете, я вам через десять дней снова хоть десять тысяч башкирцев поставлю.

— Ну и добре! — утвердил Емельян. И добавил довольный: — Народу у меня везде как песку. Вся чернь, только услышит, примет с радостью…

ГЛАВА 9 В СТЕПЯХ БАШКИРИИ, В ГОРАХ УРАЛА

Пугачев не ошибся. Уйдя из-под Оренбурга в начале апреля с небольшим отрядом, он уже через три недели имел опять двухтысячную армию.

Опорным пунктом для него стал Белорецкий завод. Сюда съехались новые сподвижники, здесь была восстановлена Военная коллегия. Вместо прежних ее руководителей, погибших или попавших в плен, Пугачев назначил новых. Главным судьей он определил Ивана Творогова. 4 апреля за подписью Творогова и новых секретарей Григория Туманова и Шундеева был составлен и отослан Белобородову на Саткинский завод указ собирать людей. Подобные указы Творогов рассылал во все концы. Сдержал слово и Арсланов: поднял башкир.

У башкир были свои счеты с русским самодержавием. Они ненавидели купцов и заводчиков, которые скупали обманным путем привольные башкирские земли и, сгоняя с родных мест исконных жителей, строили заводы и рудники. Возмущались этим не только бедняки, но и богатые старшины. Вот почему к Пугачеву охотно присоединялись представители всех слоев башкирского населения. Правда, вскоре иные из старшин предали повстанцев, но многие остались стойкими до конца. К их числу относятся и сам Кинзя, и Канзафар Усаев, Салават, его отец Юлай Азналин.

Башкиры пошли в пугачевскую армию еще активнее, когда местные власти и каратели, присланные из Петербурга, начали с неслыханной жестокостью расправляться с участниками восстания.

Надо заметить, что Екатерина и ее правители всячески стремились в глазах русского народа, да и всего мира, представить Пугачева «злодеем», «вором», «разбойником и чудовищем», «извергом рода человеческого».

Екатерина так писала Вольтеру:

«Я охотно удовлетворю, сударь, ваше любопытство насчет Пугачева., Мне кажется, что после Тамерлана ни один еще не уничтожил столько людей. Прежде всего он приказывал вешать без пощады и без всякого суда всех лиц дворянского происхождения, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, которых он мог поймать; ни одно место, где он прошел, не было пощажено.,».