И восходит луна

— Сегодня, Грайси, увидишь, как я играю.

— А что сказала ей Олайви? — спросила Грайс. Ноар явно был слишком зол, чтобы поинтересоваться. Аймили покусала губы, потом покрутила в руке половинку печенья и отправила ее в рот Лаису, который довольно захрустел.

— Олайви видела, когда смотрела глазами Ландси Кэррол, надпись на стене, рядом с которой Ландси проходила, чтобы зайти в кафе и съесть свой последний ланч. Сама Ландси не обратила на надпись никакого внимания — подумаешь, балуются неблагополучные подростки.

— И что там было написано?

— «Ты следующая, Маделин. Ты умрешь, пока луна не успеет вступить в силу дважды.» То есть, если ее и хотели убить или похитить, то у них остается два дня. Может быть, твое испытание будет в том чтобы убить ее и доказать верность, к примеру. Поэтому мы думаем, они приурочат ее похищение к встрече с тобой. Олайви не хотела говорить об этом при Доме Тьмы, — пожала плечами Аймили.

— И при Ноаре, — хихикнул Лаис и тут же получил весомую оплеуху. Ноар выглядел очень обиженным. Грайс захотелось как-нибудь его утешить, но она только поднялась.

— Мне нужно подготовиться.

— Войти в роль?

Но Грайс ничего не ответила Лаису. Она вошла в комнату и закрыла дверь. Грайс ощущала томительное возбуждение, эйфорию от того, что ей предстояло сделать. Она, самая хорошая девочка, всех обманет. Она проберется в сердце Бримстоуна, и они ничего не смогут ей сделать. Грайс скинула одежду и, наверное, впервые в жизни принялась рассматривать себя в зеркале подробно, сгорая от стыда. Она погладила свой живот. Скоро ее тело начнет меняться? Это станет заметно не раньше, чем через двадцать недель. Почти три месяца. Грайс не нравилось, что маленькое существо внутри нее управляет процессами в ее организме, гуморальной регуляцией, мышечным тонусом, даже настроением. Она нахмурилась, наблюдая за собой. Из носа потекла тонкая струйка крови, закапала на пол.

Что сейчас происходит у нее внутри?

Долгое время и даже сейчас, Грайс пугала идея секса, он казался ей разрушающей эго силой, потерей себя. Маленькое существо внутри пугало ее еще сильнее. Она смотрела на свое тело, трогала грудь, живот и бедра. Грудь казалась очень чувствительной, на бедрах выступили мурашки от холода.

В храме, в Юэте, Грайс видела древних богов, в чьих щупальцах покоились круги, похожие на планеты. Она не знала, правда это или нет, но многие радикальные культисты, в числе которых, слава богам, не было ее родителей, верили, что прежде боги владели не единственной планетой, и число каменных кружков на древних монументах Домов, показывало количество планет, которые колонизировали предки Дома. Грайс не могла сказать, правда это или нет, однако ей хотелось быть причастной, через ее дитя, к бесконечному темному пространству за пределами видимого неба.

Грайс размахнулась, чтобы разбить стекло, однако остановилась. Нет уж, никаких осколков и никакого бардака. Хватит портить вещи.

Грайс прошла в ванную, наполнила ее водой и легла. Ей хотелось расслабиться, она читала книжку, скачанную на телефон.

"Ступеньки из погреба кверху идут, на них луна. ТиПи упал в ступеньки, в лунный свет, я набежал на забор, а Ти-Пи бежит за мной и: "Тихо, тихо". Упал в цветы, смеется, я на ящик набежал. Хочу залезть, но ящик отпрыгнул, ударил меня по затылку, и горло у меня сказало: "Э-э". Опять сказало, и я лежу тихо, но в горле не перестает, и я заплакал. Ти-Пи тащит меня, а горло не перестает. Все время не перестает, и я не знаю, плачу или нет."

"Шум и Ярость" Фолкнера Грайс любила больше всего. Она была у нее на телефоне, в ноутбуке, в библиотеке дома, наряду с низкосортным фэнтези. В детстве именно ее мама читала Грайс вслух.

Мама говорила, что первая часть, повествующая о кретине Бенджи — лучшее, что когда-либо было написано человечеством. Грайс нравился слог — он был красивый. Нравились упадок и развращенность аристократической семьи, какое-то мучительное, жаркое, душное повествование.

Когда-то "Шум и Ярость" высоко оценил Ионатан, отец ее мужа. Он сказал, что человечество никогда не создаст ничего лучше этого романа, в котором Фолкнер вознес всемирную, внеязыковую истину идиотов.

Ионатан, в своем щегольском костюме, присутствовал на вручении Фолкнеру Нобелевской Премии в сорок девятом — Грайс помнила эту фотографию, она висела у папы в кабинете. Фолкнер с его меланхоличными глазами и пушистыми усами, и Ионатан в его полосатом костюме, с тростью, отблеск набалдашника от которой забелил его руку на фотографии.

Ионатан улыбался, и казался Грайс красивым. Она тогда не знала, как он мучил своих детей.

Словом, много что связанное со своей семьей Грайс не любила, но только не "Шум и Ярость". Ей правда намного больше нравился Квентин. В его терзаниях и смерти в мутной реке, Грайс находила утешение.