«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

Видимо, относительное благополучие октябристских клубов в Петербурге и в Москве, не испытывавших серьезных помех в своей деятельности, явилось оборотной стороной слабости Союза 17 октября, организационной аморфности этой партии, реально существовавшей только в Думе. После некоторых успехов партии ее история состояла в основном из политических провалов. Октябристам не удалось ни обзавестись массовой опорой, ни стать центром притяжения центристских сил, ни сохранить принципиально важный думский союз с правительством (что, конечно, зависело от позиций обеих сторон). Обсуждая широкий круг действительно актуальных вопросов, члены клубов варились в собственном соку, занимались как бы политическим самообразованием.

Положение октябристских клубов определялось также изменением состава партии, которая с течением времени стала пополняться, по свидетельству В. А. Маклакова, «людьми, к манифесту [17 октября] равнодушными, осуждающими политику не только Гучкова, но и Столыпина. Они шли в партию не по сочувствию к ее либеральной программе, а потому, что она была более приличной фирмой, чем правые»^{728}. Судя по тому, что лидер партии Гучков вступил в петербургский Клуб общественных деятелей только в 1911 г., а при открытии московского клуба ограничился ссылкой на свою родословную, большого значения клубам он не придавал. На выборах в IV Государственную думу лично ему, как и всей партии, не удалось преуспеть и в родной Москве, она оставалась «кадетской», несмотря на отсутствие клубов у кадетов и наличие их у октябристов.

Клубы националистов. Эти клубы появились позже клубов других партий. Их появлению способствовало правительство Столыпина, в ходе поисков надежной опоры для проводимой им политики. Премьера не устраивало, не говоря уже о персональных выпадах против него крайне правых, отрицательное их отношение к Государственной думе. Дубровин и его сторонники во имя своего идеала — возврата к «неограниченному самодержавию» — готовы были бойкотировать выборы и по третьеиюньскому избирательному закону. Уже к концу первой революции статьи с осуждением экстремизма «союзников» стали появляться во влиятельных правых изданиях — в «Московских ведомостях», в «Новом времени». 16 июня 1907 г. А. С. Суворин записал в дневнике: «…Быть в партии с г-ном Дубровиным и др. союзниками мы никогда не были и не будем. Не будем мы считать Союз русского народа за русский народ, как не считаем за русский народ ни одной другой партии»^{729}.

Прежние покровители Союза русского народа из высшей бюрократии отвергали теперь, когда революционная опасность миновала, претензии его лидеров «разыгрывать второе правительство», как выразился в 1912 г. дворцовый комендант В. А. Дедюлин, способствовавший в бытность свою петербургским градоначальником в 1905 г. организации Союза^{730}. В 1913 г. четко сформулировал два главных мотива охлаждения правительства к крайне правым чиновник Министерства внутренних дел Н. Ч. Зайончковский: во-первых, деятельность Союза русского народа «стала во многих случаях крайне бестактной, вызывающей, с претензией давать правительству директивы»; во-вторых, «есть опасность вырождения Союза и его отделов в организации весьма демократические с демагогическим характером»^{731}.

Иначе говоря, правящая элита, оставаясь таковой в обновленном самодержавно-«конституционном» государстве, не испытывала потребности и желания иметь привилегированную «партию власти», выступающую от имени народа и претендующую на прямую связь с монархом, минуя бюрократическое «средостение», к которому эта партия причисляла и «конституционных» министров.

Изменение политики правительства по отношению к крайне правым ускорило раскол правомонархического движения. Уже упоминавшуюся драку в Русском собрании между Марковым и Никольским чуть ли не предсказал начальник Петербургского охранного отделения А. В. Герасимов, заявивший Дубровину: «Мы перессорили крайне левых. Теперь ваша очередь. Мы перессорим вас так, что вы вцепитесь друг другу в волосы»^{732}. Марков, своевременно отмежевавшийся от Дубровина, впоследствии, в эмигрантских своих мемуарах не мог, однако, сдержать негодования, вспоминая, как «либеральная мелочь, вроде Коковцова, Философова, Тимирязева, князя Васильчикова, барона Нольде и им подобных, злобно шипели на Союз русского народа и в своих ведомствах учиняли на членов Союза формальное гонение» (что соответствовало закону, запрещавшему чиновникам членство в любой партии). Марков же объяснял это желанием заслужить «одобрение и благоволение высших сфер иудо-масонства и европейских банкиров»^{733}.