«И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец XVIII - начало XX вв.

Под впечатлением событий во Франции понятие «клуб» понималось все более расширительно. В 1799 г. император повелел уничтожить мещанские и цеховые собрания, «прежде называемые клубами», и впредь их нигде не заводить^{148}. Годом раньше близкий Павлу I инспектор кавалерии генерал Линденер (обучавший, когда император был наследником, гатчинских солдат) приравнял собрания молодых офицеров Петербургского драгунского полка, который он инспектировал в Поречье Велижского уезда Смоленской губернии, к якобинскому клубу. «В якобинском сем клубе», сообщал он 16 июля 1798 г., офицеры «спокойную и сладколюбивую жизнь избрали, собираются у полкового командира, будучи в халатах и шлафарках (шлафроках, шлафорах? — И. Р.), и лежат на канапе с вольностию…», да еще позволяют себе выступать против повеления «носить запрещенное одеяние, как то фраки, жилеты, панталоны, полусапожки, связанные лентами бантом, куртку французскую по новоизмысленному французскому вкусу». В компаниях «без должности», то есть вне службы, они часто бывают «во всем черном, якобинском платье»^{149}.

Трех последних десятилетий XVIII в., таким образом, еще не хватило, чтобы понятие «клуб» устоялось окончательно. Наступило новое столетие, но и Александр I, получив в 1824 г. доносы, в которых сообщалось о существовании в войсках революционных организаций, называл их клубами: «…Есть по разным местам тайные общества или клубы…»^{150} Еще раньше, в годы нахождения русских войск, победивших Наполеона, за границей, клубами называли офицеры создаваемые ими кружки. Кстати, и Ключевский считал кружки офицеров — будущих декабристов — похожими на «мелкие клубы», незаметно превратившиеся затем в тайные общества^{151}. Да и масонские ложи могли до и после их запрещения в 1822 г. приравниваться в обиходной речи дворян-обывателей к «клобам». В «Горе от ума» глуховатая графиня бабушка, не расслышав, что именно сказал Загорецкий о Чацком, переспрашивала: «Что? к фармазонам в клоб? Пошел он в пусурманы?» И Онегина его соседи по имению называют фармазоном: «Он фармазон: он пьет одно стаканом красное вино, он дамам к ручке не подходит…» и т. д.

«Фармазоны» — искаженное «франк-масоны», вольные каменщики, это слово прижилось в русской речи. Использование Грибоедовым и Пушкиным этого слова как разговорного свидетельствует о его распространенности, а толковали его таким же образом, как графиня бабушка, и в XVIII в., еще до гонений 80-х гг. (факт бытования в Москве «невероятных басен» о масонах, относящийся к 1763 г., привел в своих записках Г. Р. Державин)^{152}. Как сообщал П. И. Мельников-Печерский, позже фармазонами называли даже сектантов-хлыстов, так что и религиозная секта российского происхождения могла приравниваться к клубу как всякому запрещенному сообществу или сборищу. В докладе Третьего отделения предлагалось рассматривать как якобинские клубы раскольничьи скиты^{153}.

Существовала в начале XIX в. еще одна разновидность тайных, как говорили, то есть неформальных, организаций или кружков, это были «веселые общества» молодых дворян, тех, кого было принято называть «шалунами». Участники таких обществ в шутливой форме бросали вызов общепринятым нормам поведения. Имелось, например, в Петербурге общество офицеров, посещавших бесплатно театры, бесцеремонно занимая сначала свободные места, а потом пересаживаясь с одного места на другое. Участники «Вольного общества любителей прогулки» столь же демонстративно игнорировали не отмененное формально требование, действовавшее с екатерининских еще времен, чтобы все имеющие чин и дворянство непременно ездили в каретах. Члены «Общества друзей признательности» устраивали «заседания с приличной трапезой, музыкой и пением». Запомнились «Общество кавалеров пробки», Общество Адама и Евы («Евин клуб»). Цель этих обществ была, по словам бытописателя старого Петербурга М. И. Пыляева, «не политическая, а разгульная, и было много таких, где преследовались любовные цели»^{154}. Еще раньше, в конце правления Екатерины II, был обнаружен тайный «физический клуб», устраивавший оргии^{155}.

Но к «шалунам» причисляли тогда и тех, «чьи забавы / осмеивать закон, правительство иль нравы», — так Пушкин писал о себе в 1822 г. Имелись в виду и участники собраний или обществ, к которым Пушкин принадлежал в юности, вроде общества «Зеленая лампа». «Забавы взрослых шалунов» находились на грани демонстративного нарушения чинной жизни и выражения политического протеста. Диапазон «шалостей» был достаточно широк, это были и «проказы», и «шалости языка и пера»^{156}. Позже, в 40–50-х гг., продолжением этой линии «протеста» явилось сочинение компанией молодых литераторов, в том числе принятых в петербургский Английский клуб (М. Н. Лонгинов, А. В. Дружинин и др.), порнографических стихов, в чем участник этой компании И. С. Тургенев видел, помимо развлечения, нечто вроде борьбы за свободу слова^{157}.