И жили они долго и счастливо

Она легла на диван, подтянув колени к груди, потом, пытаясь спастись от озноба, натянула на себя лежащее тут же покрывало. Но все равно колотило. Тогда она закрыла глаза. Она просто полежит тихонечко, а потом все сделает…

* * *

Когда она приходила, он старался на нее не смотреть. Не был уверен в том, как среагирует на ее лицо.

Он чувствовал себя слишком слабым, слишком уязвимым, а она это видела.

Он вообще теперь был никем.

Даже имени у него не осталось. То, что дала ему мать, много сотен лет назад сгорело вместе с его родной деревней. То, что он дал себе сам, растаяло вместе с его силой. Он был не назван – и его больше не было.

Минуты сливались в часы, часы в дни, он не замечал ни того ни другого. Перстень на мизинце то и дело нагревался, будто пытаясь поддержать его и утешить, но ему было все равно.

Мысли мелькали в голове неясными пятнами, иногда он пытался поймать хоть одну, рассмотреть, но они ускользали. Вместе с силой его покинул смысл. Для чего жить, если нет возможности чувствовать эту власть, если ты жальче букашки под ногами? Если ты снова посмешище, и любой может пнуть, и нет никакой возможности защитить себя? И если дрянное зеркало молчит в ответ на твое прикосновение, раз и навсегда отрезав путь в тот мир, что еще совсем недавно стоял перед тобой на коленях? Всегда только перед тобой…

Вся его жизнь оказалась результатом чьего-то спора, а потом и вовсе рухнула в одночасье. Так стоило ли продолжать весь этот фарс?

Возможно, он бы уже сумел определиться с планом самоубийства, если бы она так сильно не отвлекала его.

Вначале она пыталась с ним говорить. Пыталась его звать. Потом стала заходить только в часы приема пищи. Приносила тарелку с едой и забирала ту, что оставляла до этого. Чаще всего почти полную. Несколько раз врывалась в его комнату во внеурочный час, кричала, плакала, просила сказать хоть слово… Он отворачивался и молчал. Ждал, когда уйдет.

Он помнил, на что она похожа: на огонь в печи. Ему бы припасть, согреться, и, возможно, тогда стало бы легче, но так он бы уже не смог возненавидеть ее, а он все еще не решил, стоит ли это делать или нет.

Ему казалось, что ненависть – единственное, что еще способно наполнить его, а значит, спасти.

Он не позволял себе произносить ее имя.

Иногда ему хотелось ее убить. Это бы все сделало проще.

А порой закричать: беги отсюда.

Беги что есть сил.

Я ведь вернул тебе жизнь, чего еще ты от меня хочешь?!

Когда она приходила, он отворачивался к окну.

Он закрывал глаза.

Он искал внутри себя ответ на один-единственный вопрос: почему он решил, что оно того стоило?

Но однажды она не пришла.

Он долго сидел у окна уже после того, как на город опустились сумерки. По вечерам перед ужином она включала свет в его спальне, но на этот раз она не зашла, и никто не осветил ему комнату. Где-то в самой глубине заворочалось смутное беспокойство. Он постарался припомнить, когда в последний раз слышал какие-нибудь звуки в доме, и не смог. А ведь, кажется, кто-то приезжал сегодня, он слышал стук в калитку… А потом кто-то уезжал…

Но она ведь не могла уехать…

Он снова прислушался. Сейчас раздадутся шаги, и она войдет в комнату, начнет говорить, и можно будет снова сесть и предаться отчаянию. Но шаги так и не раздались. Дом хранил тишину, и эта тишина напугала его. Он встал – это простое действие теперь отнимало массу сил – и снова прислушался. Ничего. Сделал несколько неуверенных шагов в сторону выхода, разозлился на себя, рывком преодолел оставшееся расстояние и открыл дверь. Позволил себе отдышаться. Темнота коридора взглянула на него с немым укором. Нигде не горел свет.

Что за черт?

Он зашел к ней в комнату, но та была пуста. Пуст был и его кабинет. Тогда, цепляясь за перила, он спустился на первый этаж. Там тоже было темно и тихо.

Чувствуя, как нарастает страх, он заглянул в кухню. Пусто. Повернулся в сторону гостиной и сквозь открытые двери увидел ее. Сердце замерло на мгновение, а потом зашлось в исступлении: на улице горел фонарь, его свет освещал комнату, и его было достаточно, чтобы увидеть, что она лежит на диване, закрыв глаза. Плед сполз вниз, кисть неудачно вывернута, русая коса растрепалась, будто не переплела с утра. Так быстро, как только мог, он дошел до нее и сел на колени рядом с диваном. Присмотрелся.

И увидел, как вздымается грудь. Судорожно выдохнул от облегчения: на мгновение показалось – снова мертва.

Аккуратно развернул ее руку, подержал в ладони, убеждаясь, что она теплая, положил на диван.

Вокруг все еще было темно и тихо.

И он вдруг понял.

Она закрыла глаза, и стало темно. Она уснула, и стало тихо.

Он вспомнил.

Ученицу Яги. Девчонку с длинной косой, так смешно смущавшуюся в его присутствии. И ее слова о том, что она будет верна мужу. Как же они разозлили его – эти слова. Она собиралась держать клятву перед тем, кого отец навязал бы ей, почему же Марья, пришедшая к нему по доброй воле, так легко предала его?

Девушку у себя в замке. Его бесило ее нежелание уступить.