И жизнью, и смертью

— Спокойно, товарищи! — негромко уговаривал Ведерников. — Рябцев тянет с выдачей оружия из арсенала, но мы отправили в Александров за бомбами, послали в Ярославль — там на пристани обнаружено сорок тысяч винтовок. Мы не помышляем о мире с врагами революции.

Григорий ясно понимал бесполезность переговоров, тем более что в Московский комитет доставляли перехваченные телеграммы: Рябцев запрашивал Ставку о сроках прибытия в Москву казаков и артиллерии. И, несмотря на это, некоторые члены Военно-революционного комитета все еще надеялись на мирный исход.

— Вот так-то, Гаврош, — погладив Степашку по беловолосой голове, сказал, снова подходя к мальчику, Григорий. — Я убежден, что скоро нам придется сражаться на баррикадах.

— И мне?

— А как же? Ведь ты Гаврош! Ты же можешь заменить десяток разведчиков. Ты даже можешь проникнуть в тыл врага!

В эти минуты Григорий испытывал к Степашке странную, необычную нежность. Он и раньше любил милого и смышленого мальчугана, но сейчас, глядя на него, думал о крошечном, недавно родившемся человечке, который мирно посапывал в комнатке на Рождественском бульваре, покачиваясь в принесенной Агашей старенькой дешевой зыбке, — в ней когда-то спал и озорничал Степашка.

— Дядя Гриша! — Степашка посмотрел на Григория умоляющими глазами. — А можно, я останусь здесь? Может, куда-нибудь сбегать? А? Я ведь правда, как мышь, везде пролезу.

Григорий не успел ответить — чей-то голос позвал его из глубины комнаты, и, коснувшись горячей ладонью головы мальчишки, Григорий ушел.

И в эту ночь в Военно-революционном комитете и в Совете никто не спал.

Все чаще проносились по Тверской под окнами Моссовета грузовики с юнкерами; холодно поблескивали штыки, испуганно шарахались в стороны редкие прохожие. И в течение всей ночи в Совете появлялись посланные из районов: срочно просили оружия.

Уже на исходе ночи Григория свалил неодолимый сон, он задремал в крохотной комнатушке под лестницей, где над узкой, ничем не покрытой койкой уцелела многоцветная олеография: Христос с желтым венчиком над головой тоскует в Гефсиманском саду. И Григорию в полусне представлялся именно этот сад, и бескровный, мертвенный осколок луны в неправдоподобно синем небе, и синие деревья, и грузовики с юнкерами, бесшумно мчащиеся в глубине сада за стволами деревьев.

Задолго до рассвета началось заседание фракции большевиков. Но едва Скворцов-Степанов успел сказать вступительные слова, как, легко стуча каблуками по чугунным ступенькам, на третий этаж поднялась Поленька Виноградская. Большие глаза девушки тревожно блестели.

— Телеграммы!

В напряженной тишине Скворцов, поблескивая очками, читал:

— «От имени армий фронта мы требуем немедленного прекращения насильственных большевистских действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения Временному правительству, единственно могущего довести страну до Учредительного собрания — хозяина земли русской. Действующая армия силой поддержит это требование…»

В комнате стояло душное, напряженное молчание, и, чуть помолчав, Скворцов-Степанов продолжал:

— Это подписано Духониным, Вырубовым и даже председателем армейского комитета. А вот телеграмма главнокомандующего Западным фронтом генерала Балуева: «На помощь против большевиков в Москву двигается кавалерия. Испрашиваю разрешения Ставки выслать орудия». Вот так, дорогие товарищи! Мы занялись переговорами, а с врагами не договариваться надо, а бить их. Помните: оборона — смерть восстания! Мы должны действовать.

И все же в течение дня военные действия не начинались. Только вечером, когда в большой комнате Совета за круглым столом собрались члены ВРК, члены городской думы и члены партийного центра, необходимость вооруженной борьбы стала ясной для большинства. Долго молчали, ожидая конца разговора Ногина с Рябцевым по телефону. Григорий сидел рядом с Подбельским и, несмотря на напряженность момента, не мог удержаться от вопроса, который ему все время хотелось задать Вадиму. Спросил, помнит ли Вадим Асю Коронцову.

— Конечно, — с недоброй усмешкой кивнул Подбельский. — Их встречалось немало, дамочек, которые пытались играть в революцию, но падали в обморок при виде царапины. Для нас с тобой, Гриша, революция — дело жизни, дело совести и долга, а для них… даже не знаю как сказать… Говорят, вышла замуж за оголтелого черносотенца и, наверно, счастлива. Помнишь чеховскую «Душеньку»?

Григорий не успел ответить: скрипнула дверца, и из телефонной кабинки в углу комнаты вышел бледный и растерянный Ногин. Постоял, протирая дрожащими пальцами пенсне.

— Рябцев прервал переговоры, — глухо объявил он, не глядя ни на кого. — Ультиматум: в пятнадцать минут сдать Кремль. Разоружиться. Предать суду Военно-революционный комитет…

Ногин прошел к своему месту за круглым, когда-то обеденным столом и не сел, а повалился в кресло.

— Доразговаривались! — сердито буркнул Ведерников, швырнув в пепельницу папиросу. — Рябцев обнаглел, потому что помощь близка.

Ногин резко вскинул голову, обвел всех напряженным взглядом: