И жизнью, и смертью

И это случилось в самом конце пятнадцатого. Зима того года не была особенно суровой, но камеры Куфштейна перестали отапливать, в стране не хватало угля. Почти ни у кого из интернированных не было теплых одеял, не было теплой одежды: ведь большинство попало в крепость летом, в самый зной. Люди мерзли и голодали.

Однажды, проснувшись от холода незадолго до поверки, Григорий сел на нарах и, глядя в заледеневшее окно, принялся делать гимнастику, стараясь согреться. Взмахнув несколько раз руками, ткнул кулаком лежавшего рядом Ясенского:

— Эй, Ежи!

Но тот не ответил, даже не пошевелился. Лежал, укрывшись с головой потертым пальто.

— Эх ты, соня! — упрекнул Григорий, но чувство неясного беспокойства охватило его.

Наклонился, прислушался — дыхания не слышно. Осторожно приподнял полу пальто, прикрывавшую лицо соседа, и увидел безжизненно серый лоб и неплотно сжатые фиолетовые веки.

Григорий спрыгнул с нар, подбежал к двери и принялся изо всех сил бить в нее кулаками, крича почему-то по-английски:

— Откройте! Откройте!

Перепуганные криком арестанты вскакивали, торопливо одевались, слезали с нар.

В коридоре было тихо, дежурившие ночью тюремные надзиратели спали в караулке возле входной двери на первом этаже и по ночам ничем не обременяли себя. Устав от стука и крика, Григорий повернулся к двери спиной, прислонился к ней и с отчаянием оглядел столпившихся вокруг.

— Ежи умер, — сказал он чуть не плача.

Они сняли мертвого со второго этажа нар, перетащили тело к двери и положили здесь, прикрыв лицо серым, давно не стиранным полотенцем. И когда начался тюремный день, когда появилось дежурное тюремное начальство, все население камеры стояло у двери, вокруг трупа. Дежурный по крепости, самодовольный, напыщенный старичок — все молодые ушли на войну, — перешагнув порог, недовольно и растерянно остановился, глядя перед собой светлыми неподвижными глазами. У него были седые и пышные, под Франца-Иосифа, бакенбарды, и он нервно теребил их левой рукой.

— Вас ис дас? — неуверенно спросил он, глядя на лежащее у порога тело.

— Вы убили ни в чем не повинного человека! — крикнул Григорий по-немецки, стискивая кулаки. — Вы убийцы, подлые хладнокровные убийцы! У Ежи было больное сердце, ему нужен был врач, больница, а вы уморили его голодом, заморозили как собаку! Вы подлецы, звери!

Повинуясь немому приказу старичка, надзиратели выволокли тело в коридор, но Григорий не мог успокоиться, продолжал кричать. Смерть Ежи оказалась последней каплей в той посудине бед, из которой Григорию довелось пить последние годы. И вернувшийся на его крик старичок дежурный тоже вдруг, по законам какой-то психологической детонации, принялся орать, размахивая маленькими веснушчатыми кулачками и брызгая слюной. И кончилось тем, что Григория оттащили в карцер, сунули в каменный подвальный закуток без окна и без лампы, без койки и табурета.

Прошло немало времени, прежде чем он пришел в себя и понял, что, поддавшись чувству, совершил непростительную глупость. Долго стоял в темноте, прислонившись к мокрой, скользкой стене и прислушиваясь к каменной тишине подвала. Дурак, ну зачем это было нужно? И так от здоровья остались одни ошметки, — надо стиснуть зубы и ждать, ждать, а не давать повод для издевательства над собой…

Он осторожно прошел вдоль стен, касаясь их руками, ощупал деревянную, скрепленную широкими железными полосами дверь, в ней не оказалось ни форточки, ни «волчка». Наклонившись, коснулся пальцами щербатого каменного пола, — в углублениях между камнями скопилась холодная вонючая жижа. Стараясь успокоиться, принялся ходить, но не от стены к стене — так можно было разбить лоб, — а по периметру камеры, все время ведя по стене рукой. Так — час, другой, третий. Устав до изнеможения, сел, нащупав более сухое место, и долго сидел в полузабытьи, в полусне. В подвале не было слышно ни одного звука, даже крысы, видимо, не селились в этом каменном гробу.

И если наверху, в камерах, освещенных холодным зимним светом, день тянулся как год, то здесь, в подвале, он превращался в столетие. Временами Григорию казалось, что о нем попросту забыли, — сменилось дежурное начальство по крепости, и никто не знает, что в подвале сидит он. А может быть, его нарочно «позабудут» здесь: за жизнь интернированных администрация крепости ни перед кем не отвечала, никто даже не знал, что он, Григорий Багров, русский революционер, бежавший из енисейской ссылки, заперт в одной из подвальных одиночек Куфштейна.

Ему казалось, что прошло несколько дней, прежде чем он услышал далекое лязганье железа о железо и грузные неторопливые шаги. Он встал лицом к невидимой двери. Шаги затихли у самого порога. Кто-то невнятно буркнул, и ему согласно ответил другой голос, потом снова заскрежетали ключи и засовы. И вот узенькой полоской света обозначилась дверная щель.