И жизнью, и смертью

Он открыл глаза и почувствовал, что голова у него тяжелая, словно чугунная, — нельзя спать на солнцепеке, — а лицо залито потом. Он старательно вытер платком глаза и лоб и только после этого понял, что он не один: кто-то стоит рядом и смотрит.

Григорий сел, упершись откинутыми назад руками в жаркое пахучее сено. Шагах в трех перед ним, облокотившись на деревянные грабли, стояли два усатых пожилых крестьянина и с непонятной тревогой разглядывали его. Он достал очки, поспешно протер их, надел и, добродушно улыбаясь, принялся рассматривать незнакомцев. Несмотря на жару, оба были в жилетах, надетых поверх цветных рубашек, на головах — поношенные шляпы с узенькими полями, перехваченные черно-белым витым шнурком. Они не были похожи ни на русских мужиков, ни на поляков, и это успокоило Григория и заставило опять улыбнуться. Но ни один из стоявших перед ним не ответил на улыбку, они только странно переглянулись. Потом тот, что постарше, с седеющими усами и бровями, требовательно и недружелюбно что-то спросил на незнакомом Григорию языке.

Григорий вскочил, помахал фуражкой на восток:

— Россия! Ихь — русс… Русслянд. Русс! Ферштее?

И опять крестьяне переглянулись. Затем старший ткнул корявой загорелой рукой в сторону недалеких черепичных крыш:

— Там иди!

Все так же улыбаясь, Григорий стряхнул с пиджака приставшие к нему стебельки сена и с готовой и даже радостной покорностью встал рядом со своими неожиданными стражами. Но старший отстранился, отступил шаг назад и молча показал на едва заметную тропинку, вьющуюся по недавно скошенному лугу. И Григорий пошел впереди, изредка с улыбкой оглядываясь на своих спутников, которые молча шагали следом, положив грабли на плечи и покуривая коротенькие трубочки.

Все объяснилось, когда Григорий оказался в пропахшем табаком казенном учреждении типа российского полицейского участка. Он сразу понял, что случилось что-то чрезвычайное: по улицам бегали заплаканные женщины, громко и тревожно звучали голоса, два военных чина промчались на шарабане, запряженном взмыленными конями. Повсюду, на заборах и стенах домов, расклеены какие-то объявления или приказы.

Григория коротко допросили по-немецки: кто, откуда — и под строгим конвоем отвели в крошечную тюрьму, помещавшуюся в соседнем городке, заперли в одиночную камеру. Здесь его со строгим пристрастием много раз допрашивали какие-то усатые вахмистры и более значительные чины, — он не знал ни их званий, ни должностей. А через неделю под конвоем двух здоровенных стражников его отвели на вокзал и посадили в пустое купе пассажирского поезда. И пока его вели на вокзал, все встречные — и мужчины, и женщины, и даже дети — смотрели на него с ненавистью. А на вокзале, где грузились в эшелон солдаты, он увидел на вагоне сделанную мелом надпись: «Jedem Russ ein Schuss!» — «Каждого русского пристрели!» И только тогда понял, что дело нешуточное, что началась война, что, бежав из одной тюрьмы, он угодил в другую.

Стражи, покуривая, неподвижно сидели у входа в купе, а Григорий смотрел в пыльное вагонное окно. Пытался заговаривать с конвоирами, но они не ответили ни на один вопрос, сидели как каменные изваяния.

Иногда Григорию удавалось прочесть название станции, на которой, пыхтя и отдуваясь, останавливался поезд. Так проплыли мимо Острава, Брно, Зальцбург. Слева и справа горизонт замыкали горы, названия которых он не знал, только догадывался, что это Альпы. Вершины блестели гранями, как огромные кристаллы.

Его привезли в крепость Куфштейн на берегу взбалмошной горной речки Инн, бегущей к Дунаю из ущелий Лехтальских Альп. Крепость была старинная — средневековое кирпичное здание с узкими, напоминающими бойницы окошками.

В низенькой и мрачной тюремной канцелярии чин из тюремной администрации, старательно коверкая русские слова, сказал Григорию:

— Ви есть глюпый шеловекь или ошень, как есть казать, опасный шпионь. Мы есть воевать всех славян. Наш Фертинант есть упит на Сараефо, и его упиваль сербиян. Ви тоже есть славян. И мы держать вас на тюрьма, пока есть фойна.

Несмотря на то что война шла всего несколько дней, в крепости Куфштейн содержалось уже порядочно интернированных: русские, поляки, латыши. А спустя некоторое время стали привозить и англичан, и французов — с этими странами Австро-Венгрия и Германия также находились в состоянии войны. Но были здесь и цыгане, и итальянцы, и даже турки — все, кто попадал в зону подозрения блюстителей порядка лоскутной империи.

Двор крепости напоминал южный многоязыкий рынок. Двери камер запирались только на ночь, целыми днями не находящие себе места арестанты сновали из камеры в камеру, слонялись по выложенному гранитной брусчаткой тюремному двору, топтались у высоченных кирпичных стен, окружавших крепость. Из-за стен доносился шум городской жизни: проходили с лихими песнями воинские части, гремела медь оркестровых труб, долетали властные выкрики команды.