И жизнью, и смертью

В коридоре с фонарем в руке стоял невидимый надзиратель и с ним кто-то еще, вероятно дежурный по тюрьме. Григорий думал, что ему принесли карцерный паек — хлеб и воду, — и молча ждал, решив, что сейчас же выкинет в коридор и ломоть хлеба, и кувшин с водой и потребует вызвать начальника крепости. Он видел только фонарь и освещенную желтым светом другую руку, державшую связку больших ключей, нанизанных на железное кольцо. Фонарь поднялся на уровень лица Григория, потом державший фонарь отступил в сторону.

— Геен зи! — приказали из темноты.

Чуть помедлив, Григорий вышел из одиночки, все еще не веря, что срок его карцерного пребывания истек.

Фонарь качнулся вперед, указывая дорогу, и Григорий, странно взволнованный, пошел к белевшему в конце коридора четырехугольнику входной двери.

Но повели не в камеру, как он предполагал. Его провели через тюремный двор, где толпились и галдели арестанты, ввели в канцелярию тюрьмы. Товарищи по камере с удивлением провожали Григория глазами, кто-то что-то кричал, он не мог расслышать что.

В канцелярии Григорию сказали, что за него поручился депутат парламента герр Адлер и что Григорию предписывается покинуть Австро-Венгрию в двадцать четыре часа.

Он стоял перед столом начальника тюрьмы, совершенно обессилевший, держась руками за спинку стула.

— Зетцен зи зих, — продолжал начальник, рассматривая Григория с каким-то подобием сочувствия. Он, видимо, успел побывать в действующей армии — пустой рукав кителя засунут под широкий военный ремень.

Через полчаса, после соблюдения необходимых формальностей, за Григорием закрылись кованые ворота Куфштейна. Пройдя по подъемному мосту, висевшему на заржавелых цепях, он оказался на мощенном брусчаткой шоссе; на той стороне карабкались по склону горы краснокрышие домики, чуть припудренные снегом.

Григорий оглянулся на крепость. Средневековая кирпичная громадина с зубчатыми башенками, узенькие стрельчатые окна, часовые на угловых вышках. Он радостно и легко вздохнул: «Как хорошо, что Куфштейн позади!»

27. В ЦЮРИХЕ

Из пограничного с Швейцарией австрийского городка Григорий выехал днем. Зимнее солнце довольно высоко стояло над голубовато-розовыми зубцами Гларнских Альп, неправдоподобно красивых, похожих на декорации к какому-то сказочному спектаклю. Поезд прогрохотал по мосту через пограничную речушку; она неслась внизу, вся в пене, прыгала и билась в узком каменистом ущелье, зеленовато-прозрачная, ледяная. Коричневые уступы скал громоздились за окном, угрожающе нависали над вагонами.

И уже на первых остановках, в Мельсе и Валленштадте, на берегу стиснутого горами Валленского озера, Григорий почувствовал себя как бы в другом мире: на перронах не было ни бряцающих шашками офицеров, ни безногих и безруких солдат, ни исступленных монахинь, раздающих крестики и иконки. Здесь царила тишина; грохот и ажиотаж войны не достигали сюда. Крошечные трудолюбивые ослики или лошадки карабкались по горным тропинкам, почти невидимые под тюками поклажи; беспечно играли детишки, беззаботно и мило смеялись женщины. Григорий не слышал женского смеха давно.

Самым близким к границе большим швейцарским городом был Цюрих, и Григорий решил остановиться в нем; как и в Берне, и в Женеве, и в Лозанне, в Цюрихе должна быть колония русских эмигрантов. Товарищи помогут хотя бы советом, расскажут, что творится в России.

Проехали Везен, и через полчаса справа за окном ослепительно вспыхнула пронизанная солнцем бирюза цюрихского озера, горы стали отступать назад, отодвигаться на юг, а еще через час Григорий стоял на перроне цюрихского вокзала, растерянно и радостно улыбаясь.

Оглядевшись, он пошел, помахивая крошечным чемоданчиком, к центру, который угадывался по архитектуре дорогих домов, по готическим шпилям соборов. Город рассекала на две неравные части река Лиммат — ее название запомнилось еще по книгам. Вечерело, сгущались сумерки, голубовато светились в перспективе улиц газовые рожки фонарей.

Он прошел по центру, вглядываясь в лица, вслушиваясь в многоязыкую речь, надеясь услышать русское слово. Постоял у витрины кафе «Zum Adler». То и дело распахивались двери, и оттуда несся запах ароматного кофе и сдобы. Григорий вспомнил отвратительную свекольную баланду, которой кормили в Куфштейне, вспомнил мутную жидкость, которая носила там громкое наименование кофе, и ему захотелось окунуться в шумное тепло наполненного людьми кафе, сесть за покрытый крахмальной скатертью столик — на нем пламенели в горшочке ярко-красные гвоздики. Григорий протянул руку к двери, но тут послышалось отчетливо сказанное по-русски:

— По вопросу о Соединенных Штатах Европы дискуссия приняла односторонне политический характер…