Я без ума от французов (СИ)

Тиерсен перелистывает страницу и думает, не выпить ли еще. Этот Лавкрафт навевает на него ужасную тоску, но от тоски плохо спится, и это то, что надо.

В запертом ящике письменного стола теперь лежат два пузырька, их Тиерсену принес Лодмунд. “Это поможет уснуть, это – бодрствовать. Я намешал наскоро, из того, что смог купить в городе, совсем легкая штука, не должно быть никаких побочных эффектов. Так что, если понадобится еще, тут рецепты. Но это временное решение, и если у тебя еще будут проблемы, когда вы вернетесь, придется искать другое”. Тиерсен усмехается, вспоминая об этом. Кажется, Лодмунд наконец-то научился разговаривать. Кажется, Лодмунд стал ему… другом? Может быть. Тиерсен все-таки не привык думать о том, кем он и кому приходится. Имена и то, чем они отзываются внутри, все же лучше названий. Например, Селестин всегда был Селестином, а Цицеро всегда был Цицеро. Хорошо и правильно.

Не хорошо и не правильно – читать эту книгу. Древние боги – совсем не то, что Тиерсену нравится. Даже немного. Особенно учитывая на редкость оптимистичную линию всеобщих мучений и смерти в конце. И Тиерсен вовсе не надеется найти какую-нибудь подсказку, конечно, нет. Просто его сны стали за последнюю неделю немного хуже, он не может спать и не может больше метать ножи, и ему нужно чем-нибудь себя занять вместо сна.

Тиерсен закрывает глаза ночью и открывает утром, хотя и не всегда: недавно он разбудил Цицеро резким криком задолго до рассвета и совершенно унизительно уткнулся ему в грудь, часто дыша и сжимая плечи. И взъерошенный, заспанный Цицеро немного недовольно гладил его спину, но – молча, и Тиерсен благодарен ему за это и за то, что он ничего не говорил об этом после. Потому что Тиерсен не смог бы рассказать ему о своем новом кошмаре.

Тиерсен был одет в какой-то ужасный костюм, шуршавший дешевой блестящей тканью, и смеялся довольно, позволяя маленькой девочке – Элизабет – повязать черную шелковую ленту ему на глаза. И он видел, он слышал, как смеялись Лефруа и Серафен, как смеялся сидевший рядом с ними Селестин – Тиерсен видел красное вино на их губах, в их бокалах, россыпь этих алых брызг на их белоснежных рубашках. Но Элизабет скрыла от него это, тоже смеясь, поднимаясь на носках, целуя его в щеку, шепча на ухо своими маленькими губками что-то, и этот шепот напомнил Тиерсену звон булькающих колб от слабого холодного ветра. Но он тут же забыл об этом, выпрямляясь, и стало тихо, так тихо, что ему даже было не по себе секунду. Но громкий смех прервал тишину, и щелкнуло реле таким знакомым звуком, на который Тиерсен ориентировался в темноте. И звук раскручивающегося Колеса Смерти, звук мотора, Тиерсен различал все детали, каждый бросок был приурочен к легким изменениям тона, к легким шорохам, которые он выучил наизусть. И на случай, если что пойдет не так, Тиерсен слышал интонации Цицеро, слышал и знал, когда и как он вскрикнет, когда и как что скажет, и с точностью до доли секунды бросал ножи, и каждый раз зал вздыхал так громко. Тиерсен владел этими ножами, Тиерсен не боялся публики, он ничего не боялся, он слышал своего Цицеро, чувствовал всем телом. И крики мертвецов не могли перебить его громкий смех. И все было правильно, и никакой Дьявол, никакой Господь не могли помешать Тиерсену. Цицеро закричал громко, почти детским визгом, и это значило – последняя пара ножей, по обе стороны от шеи. Тиерсен легко и зрелищно подбросил первый, слушая щелчок реле, и метнул его просто, естественно, продолжением руки, занося второй. И Цицеро перестал кричать, резко захлебнувшись смехом. Тиерсен коротко нахмурился: этого не было в их номере. Или его итальянец решил немного поиграть с публикой? В любом случае, неважно, Тиерсен поднял второй нож, слушая скрип колеса, и метнул его ровно, и он с глухим стуком вошел в дерево. Но зал не взорвался аплодисментами, вокруг было так тихо, что Тиерсен услышал только негромкий, последний щелчок выключившегося реле, и круг прокрутился последний раз, останавливаясь.

– Все, я закончил, – Цицеро должен был выкрикнуть что-то смешное сейчас, но он молчал, и Тиерсен рассерженно сказал первое, что пришло в голову, он все равно не помнил точно, чем заканчивался номер. Зато мог ориентировочно повернуться к зрителям и поклониться, ругаясь про себя на маленького итальянца. Но зал все еще молчал, и Тиерсену как-то резко стало холодно. Он скоро дернул повязку, но та как жестким обручем сдавила голову, и сорвать – совершенно невозможно.

– Да чтоб тебя, давай! – Тиерсен дернул сильнее, но только содрал ноготь о чертову ленту, затянутую так крепко, что виски даже заныли больно. – Да снимите ее кто-нибудь! – он попытался распутать тугой узел, но тот не поддавался пальцам, повязка лишь впивалась в кожу больнее, и Тиерсен бросил это, вытягивая руки, словно слепой. – Что здесь происходит?! Что здесь, мать вашу, происходит?! Кто-нибудь, скажите что-нибудь! – но зал молчал, хотя Тиерсен и слышал чужое дыхание, слышал, что перед ним были люди.