Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца

канониром слепым разбиваем легко,

А твой – линкор. Даже Кот Абордажный

и тот не дерзнул бы, а я и подавно.

Я мог бы сказать – не найти тебе равной,

но слов таких больше частичек в песке.

Как такую разыщешь и днём с огнём

на шаре, гигантском шаре земном?

Разозлившись скуке моей и тоске,

команда пустит меня по доске.

И будет волна подо мной голубеть,

я вспомню, должно быть, тогда о тебе…

…там, где любовь и маленький остров,

девять лагун вокруг ожерельем,

пальмы выше нашего роста,

там плодоносят чудесной трелью.

И песок, ещё не тревожимый шлюпками,

в нём спрятана ты, жемчужина хрупкая.

***

Однажды баржи многоэтажек поднимут знамёна,

и в небо взлетят, и станут они вне закона.

Тогда человечество, тщедушный и хилый ребенок

вдруг заревёт миллионоголосым ревом.

Затхлые города не смогут его вместить,

Потому что молчание больше не может внутри скисать.

Больше не будет пупов земли и святых Палестин,

вся Земля нам святая,

весь мир нам Эдемский сад.

Займутся пламенем синим гнилые доктрины,

подлости старого мира закроют в доминах,

иерихонские трубы займут эфиры,

а трубы заводов поспорят с небесным эфиром.

Интересно, красиво? Значит, задницу подними,

выключи ящик, что так долго сжигал глаза,

распутай верёвки, разбей кандалы, разорви ремни.

Будь – с человечеством!

Будь – человечеством!

Иначе нельзя.

Капитану «Золотой Лани»

Как катласы, скрестились морские пути,

нас как камнем покроют валы-василиски,

но помни, сир Фрэнсис, ты – приватир,

ты приватир, да ещё и английский!

Табак и порох смешались в кармане.

О, нет здесь «мимо», «убил» или «ранил»,

и нет здесь циферно-буквенной сетки,

лишь глобус, ждущий второй кругосветки.

По щекам – борода обжигающих капель —

виски раздавлены пинтою виски.

Помни, сир Фрэнсис, помни, ты – капер,

ты капер, к тому же ещё и английский!

Мы крошились в щепки в морском капкане,

не в тихом, не в смирном ничуть океане,

волнами, штормами и солнцем побиты.

Три века с лишним ещё до «Rule, Britain!»

Он смотрит сверху скрещённых костей

наглой бандитской рожей.

Помни, сир Френсис, ты – флибустьер,

рядом с Юнион Джеком – Весёлый Роджер!

Солнце с неба взирает зеркалом вогнутым.

Проливом между Терра Инкогнита,

и туземных костров холодной землёй

мы пройдём шар земной и вернёмся домой.

Ты рыцарем смог в тронный зал войти,

сжавши горло Армаде рукой капитаньею,

ты, Фрэнсис Дрейк, ты герой, приватир.

За свободу,

Тюдоров,

и за Британию!

***

Я когда-нибудь буду проглочен Левиафаном,

меня заклеймят шайтаном и шарлатаном,

на утёсе меня повесят, как пиратского капитана,

и будут они говорить: «Абордажный Котяра? Висит вон там он!».

И будут мимо меня ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будет закатом казаться рощи рябин,

но не будет любви,

больше не будет любви.

Моё тело там, на утёсе сгниёт

Будет ветер по вереску гнаться бледной змеей.

Это будет зимой, слякотной, мокрой зимой —

за скелетом моим скитальческим люди пойдут как за мной.

Друг мой, если приходится туго,

если даже дышать захотят запретить,

свою саблю точи – подымайся, хмельная Тортуга!;

откопай томагавк – просыпайся, дремучий Фронтир!;

заряди винчестер, бери его в лапы

и вздыби как мустанга весь Дикий Запад!

Ты помни – вас много и вы сильны,

а значит, «Аврора» будет, победа будет.

Пираты, индейцы, ковбои – все на тропе войны.

И еще загляни ты к нынешним людям.

Ты не пугайся – они безвольный, слабы,

покоряются, угождают, лезут из кожи.

Но мысль и у нас пробивает толстые лбы.

Здесь на торрентах вновь поднимают «Весёлый Роджер»;

и на каждое наше слово они будут гавкать,

но мы вновь поднимаем перья – как томагавки.

Да, признаюсь и буду честен,

пылится ещё незаряженным мой винчестер,

потому, что шею сжимает лассо,

но придёт весна, посыпется ливень косой.

Будут мимо утёсов ходить корабли,

и на волнах будет солнце гореть и рябить,

и будут пылать пламенами рощи рябин.

Мы будем драться,

драться во имя любви.

***

Я на волны идущий, одинокий безумец «Арго»,

Симплегадами буду раздавлен, раскрошен, закован.

Мне надгробием стать под взглядами тысяч горгон

Или памятником, оживлённым руками Пигмалиона.

Поэтому я ищу признания и наград —

Страшно замолкнуть, ещё ничего сделав.

Вот горизонт, роковая линия Симплегад.

Где же мой голубь, безукоризненно белый?

Живу-тороплюсь, живу во всю прыть,

Раз за разом за борт смываем волной.

Лучше уж сразу раздавленным быть,

Чем с прищемлённой кормой.

И пусть мой корабль дышит на ладан,

Я приду за своим золотым руном,

Но только если ты будешь рядом,

Мой голубь Пигмалион.

***

Дрожало озеро под водомерками,

Под луной становилось прохладно и сыро,

Луна светила, казался зеркалом

Кусок солёного сыра.

Я, сонный, пытался сдержать зевки,

Луна в серебре полоскала бельё,

А пламя высовывало языки,

Наверно, дразнило её.

Костёр закусывал толстой веткой,

Я слышал, как дерево рядом гниёт.

Все клетки как клетки, а я как в клетке,

Но тогда я был с целым миром

вдвоём.

Свечи на ступенях

Нависла прессом ночи толща.

Свет инфернальных фонарей,

неровный вой фальцетов волчьих —

автомобилей и людей.

Портреты чёрные и силуэты,

гвоздики багровые, свечи хилые;

с ними в руках мы искали ответа,

противилась жизнь и ветром била их.