Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца

началась.

Труп как из тёрки – пули дум-дум,

разбивал города канонады хор,

из окопов шагала орда на орду,

им выжег глаза удушающий хлор.

Стену построй для себя крепостную

из вони и мрака тесных каморок.

Но люди не прячутся, а протестуют,

приближаю зарю, и приходит «Аврора».

В девять часов и сорок минут

«Аврора» ударила по пережиткам.

Люди идут, мир старый сомнут,

как мойры, штыки занесут над ниткой.

Грядущие рядом, там радость – обиженным,

великое счастье зажжёт сердца.

А ключ ко всему – это вера: мир хижинам,

ключ – это дело: война дворцам.

***

Море гудит оглушительным шумом волн,

солнце скрывается за корабельным бортом.

Не отступая, идёт вперёд ледокол,

крошатся льдины, словной промокший картон.

Телеграф заболел, диагноз – морзе-болезнь,

клавиши-зубы стучат, литаврами бьются,

бедный, в ознобе дрожит, раскраснелся весь,

точкой-тире кричит: «Замёрз как цуцик!»

В куртке стоит человек среди палубы белой,

Вильгельмом Теллем стреляет в полярный мороз,

тетива диафрагмы толкает воздуха стрелы,

древним драконом дышит замёрзший нос.

Троссы замёрзшие словно стальные жерди,

тельняшку с груди срывает сиверко свежий.

Нас, Святогоров, не удержишь земною твердью,

Черноморами нас не зови – мы не южные неженки.

Опастность и дело с нами шагают рядом,

по палубе звонкой они маршируют в ногу.

Я всё мечтаю увидеть на суше моряцкий порядок,

тогда непременно стало бы правильней многое.

Чтоб для счастья хватало наполненной спиртом фляги,

чтобы себя всего обрести в работе,

чтобы в последний путь уходить, как берсерки-варяги —

в огне керосина, лёжа в фанерном вельботе.

Житель суши, не прячься в каюте, застрявши в шторме,

на шкоте гордиев узел не оставляй на потом,

потом мы червей своими телами покормим,

а сейчас – за штурвал. Заводи мотор.

О любителях картонных крыльев

Не буду долго вступать, сразу с места в карьер.

Вам, любителям бросить слово «утопия»,

у подножия ветхих порядков стоящим в каре

будет упрёк сегодня вам в сердце ввинчен.

Помните, в полудикой Европе

обитал Леонардо да Винчи?

Первые пушки ложились тогда на лафет,

возникла Геена кострами аутодафе,

в ней был безвинно изжарен Джордано Бруно,

за то, что он мысль свою сделал вере соперницей.

Но как не пытайся сдавить её цепью чугунной,

сказал Галлилей: «И всё-таки она вертится!».

Как слонам, что плоскую землю держали, под этим гнётом,

как атлантам – какие мысли тут о полётах?!

Но как бы не лезли к нему инквизиции когти,

у него в чертежах и в уме – геликоптер.

Нельзя позабыть и о более древних Икарах.

Что там – парочка перьев и свечки огарок,

и не надо шампуня для роста волос, чтобы вырастить крылья,

бери и лети – в одиночку иль эскадрильей.

Но с солнцем надменным поспорить ещё нельзя.

Шурику жалко мелкую, гордую птичку.

Лучики якобы нежные вдруг поразят,

плавится воск, превращаются перья в спички.

Помнишь ещё – стоял на скале человечек,

взъерошены волосы, взгляд над миром навис,

у него на руках, словно крест, пара тонких дощечек,

он людей обнимает ими, падая камнем вниз.

Сколько погибло таких купидонов картоннокрылых,

сколько спрятано голиафов внутри лилипутов,

чтобы «Флайер-1», услыхав восхищённый выдох,

в воздух взмыл, пролетав почти что минуту!

Они все, не думая, мчались с места в карьер,

не обращая вниманья на крики: «Утопия!».

Вы останетесь там, на земле,

стойка «смирно», каре,

или же побежите за ними,

за нами,

радостно хлопая?

Кулигин

Весь перепачкан машинным маслом,

склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я всё колдовал ключами.

Ведь было это Бог знает когда,

физики, в общем, обычный урок,

но этот урок я принял как дар,

как знак. Прозвенел звонок.

Нет, не с урока, это будильник —

бьётся, больной, в лихорадке.

Я из кровати к доске гладильной,

бутерброд, и в рюкзак тетрадки.

Всё как тогда, но уроков не будет,

гайку сжимает рука – амулет.

Сегодня я представляю людям

вечный двигатель, чертежи и макет.

Вот я на сцене, дрожу, волнуюсь,

ведь его мне придётся включить для пробы.

Одно дело – слагать мечту числовую,

другое – преодолеть свою робость.

Включаю и вижу – лопасть не сдвинулась.

Это провал, меня освистали.

Числовая мечта – неравенство, минус,

ерунда получилась в пластмассе и стали.

Не вышло с жизнью без электричеств,

народ разбегается будто в панике.

Надменно-злорадные физики тычут

во второе начало термодинамики.

Я ломаю макеты, рву чертежи,

так, что стало кругом одиноко.

Вижу: на верстаке лежит

листочек с физики, с ТОГО урока.

Весь перепачкан машинным маслом,

я снова склонился над рычагами.

Нажал, показалась искра, погасла,

в ноздрях оставила запах гари.

И снова у гаек ключами колдуя,

снова торчал в мастерской ночами.

Не оставив наивность свою молодую,

я вновь колдовал ключами.

***

Из каких ты морей – такая жемчужина хрупкая?

Увы, корабли наши встретятся только шлюпками,

будут люди сидеть в них, чужие, назовутся «парламентёрами»,

и мы разойдёмся. Я пойду океанами тёмными,

а ты снова окажешься в гавани.

Моё голландце-летучее плавание,

без пристаней, без кренгований,

не испугают твоих моряков.

Ещё бы! Мой фрегатик бумажный