Я буду брать Тулоны в одиночку. Стихи не то корсиканца, не то новосибирца

– крамола,

солнце отныне —

– статья в УК,

но от него не укрыться никак,

тем более за Полярным кругом,

шесть месяцев мучаться будет хапуга,

шесть остальных —

– у него отходняк,

выходит,

не будет такого дня,

чтоб сытому в Тикси пожить спокойно.

Представьте —

– встаёт он в халате с койки,

и тут надеждам его —

– облом!

Солнце – лучами – прямо в табло!

Разве сытых спасают мои гардины?

Только одних госпожих,

господинов?

От солнца

в струпьях,

мозолях

и язвах,

от чумазых лучей с разработок алмазных,

от голода тощих лучей подневольных,

которые гибнут в траншеях и штольнях,

продают их,

взвесив прежде на гирьках,

по Вилюю,

Алдану

и Индигирке,

по которым стреляли на приисках ленских,

как будто не люди —

– балласт,

довески,

и не только от них – от лучей-поваров,

крестьян,

сталеваров

и маляров,

студентов,

поэтов,

учителей,

от забитых,

но бьющих в глаза лучей!

Мы сломаем решётки,

сорвём гардины

Если веник един,

мы непобедимы,

Много нужно графита размазывать,

чтоб написать размером алмазным.

Слова эти только алмаз,

не брильянт —

– правда – проза, без мишуры и гирлянд.

***

Девушка с глазами волчьими,

тёплыми,

как мягкий колкий войлок.

У тебя в зрачках —

тумены,

полчища,

орды,

толпы,

яростные войны.

Твоя мать, тебя рожая,

умерла,

пронизали её тело корни,

черви.

А ты стала – дева-Тамерлан,

нежный и безжалостный кочевник.

Лёгкою рукой из колчана

достаёшь парфянскую стрелу,

амазонка,

дочка кыпчака,

над землёй паришь, подобная орлу.

По степи несутся табуны,

жжёт ковыль безумный суховей,

языки огня – на море буруны.

Под тобою коню осоловел,

Буцефал не слышит ни вожжей,

не шпоры,

ты свалилась в чахлую траву,

на тебе доспех врагом пропорот,

скоро грифы тело разорвут.

в небе гаснущем —

вороний клик и клёкот,

мясо манит,

как пахуча мякоть!

И искусан булавой разбитый локоть,

хочешь львом реветь

и выпью плакать.

Угораздило родиться амазонкой!

Был бы муж, наверно,

хан,

красавец,

точно пташка,

я б смеялась звонко…

Поднимайся,

прочь нытье,

отставить!

Зря ли были прошлые бои?

Зря поднялась из земли младая зелень?

Есть поэт, он пишет рубаи,

посвящает мне свои газели.

И несутся тонконогие газели,

смех гиен,

скулёж и вой шакалов,

посвящает мне Зобар свои газели,

чтобы я сражалась,

чтоб дышала.

Ничего, что горлом кровь пошла,

трудно встать

и трудно сесть в седло,

за спиной моей – беспомощный кишлак,

значит,

голову сложить в бою – мой долг.

И земля обнимет нас курганом,

девушка с глазами волчьими,

рядом я, два воина-урагана,

мы,

вдвоём,

сильнее орд и полчищ.

А по нам стучат копытами газели,

и на камне, интереса ради,

прочитают: «Я свои газели,

посвящал, цыган Зобар,

любимой – Радде»

***

Птичка летает по цеху,

журавлик

или синица,

а может быть, мне это снится?

Трепет крыл – только голоса эхо.

Воздух солнцем жестоко зарезан,

кровью бесцветной

– пыль,

не плюс и не минус резус.

Пол расплавился и поплыл.

Сварка яркая рвёт глаза,

по железу скрежещет фреза,

по железу скрежещет сверло.

Птичка крылья раскрыла орлом.

Орлом, может, кем-нибудь около,

может фениксом,

может соколом,

обнадежив гадких утят,

что рождённые ползать

– взлетят!

Воспет будет всякий,

кто падал,

кто поднимался, коль мог,

и погибших не тронет падаль,

мародёр не снимет сапог.

Неволи проклюй скорлупу,

вылупляться пора из подгузника,

Вера выпустит бедных узников,

будет братом молот серпу.

Ливингстоны подымутся вместе,

серафимами, белой тучей.

Залетел в наш цех Буревестник

надеждой на скорое

лучше.

***

Оцепенела осень,

разбита параличом.

Скоро снега появится проседь.

Всё меняется, все течёт.

Мой дом от микрорайона,

что зигзагом бежит по холмам,

отделяет какой-то каньон,

погрузившийся в мусор и хлам,

погребённый людской суетой,

как в зубах вековая ириска.

Сверкает дракон чешуёй,

чешуйка каждая – искра.

Светляки в ночной темноте,

и видно издалека их.

Сотни черных, чёрствых ломтей,

там, внизу, в городских кишках.

Лес теряет листву и лысеет,

срываются листья в пике.

Всё течёт безобразной селью,

не меняясь из века в век.

Это русло – дракон по холмам,

это русло – взметнувшийся кнут.

Ты поверь, что не поздно нам

эту реку вспять повернуть.

***

Надо выстрадать, шишки на сердце набить,

а не быть от рожденья обласканным,

с мясом драть с разбитой макушки бинт,

с кожей рвать застарелые пластыри,

из себя выжимать забродивший сок,

а не ноги греть у камина,

жарить сердце, как мяса сырого кусок,

на сковороде «Каламины»,

лезть под пули, как на рожон, как на вертел,

не думать о жизни своей цене,

и потому не страшиться смерти —

это значит

революционер.

Не бросивший знамени и ружья,

не на победу – значит, на смерть обречён.

Революции жизнь его оказалась нужна,

он отдаст её, не сожалея ни в чём.

Как никак, а Смерть на лопатки всякого клала,

сопротивлялся, но не цеплялся он, не бежал.

Ведь и раньше могла могилой стать Санта-Клара,

между ребёр пронзило одно из свинцовых жал.

Не случилось, но вот по следам идут браконьеры,

революции волк подушечки лап подпалил.

Он дроби наестся здесь и сейчас, в Ла-Игере,

жаль, на последний бросок не осталось сил.

Но как хорошо умирать на полу в деревенской школе,

опалённым последней любовью с примесью злобы.

Ты будешь казнён, потому что глаза им колешь,

твой пронзительный взгляд как гроза для лгунов толстолобых.

И ты выстрадал, шишки на сердце набил,

и не был с рожденья обласканным.