Я буду всегда с тобой

Потом он медленно поднялся и вытер руки, испачканные детской слюной…»

«Адам Иваныч», – Хоменков хотел повторить имя, но вместо этого произнёс другое:

– Степан Дмитриевич…

Сказал и вздрогнул. Настолько реально представив сталинского лауреата на месте немца-шпиона.

Только он так сказал, как в дверь постучали.

«Кого ещё чёрт принёс?» – подумал Хоменков нервно и закрыл книжицу.

– Да входите, входите уж, – нехотя пригласил он.

– Я не вовремя? – спросил Степан Дмитриевич, закрывая за собой дверь.

У Хоменкова прямо челюсть отвисла: только что он представил, как пальцы сталинского лауреата смыкаются на горле Тамуси, и – здрасьте! – он уже здесь.

– Читаешь? – Скульптор кивнул на книжицу. – Если не секрет, что?

– Пушкин, – грубо хохотнул Хоменков, пряча книжицу под драный матрац. – Знаете такого поэта?

– Больно тощий у тебя Александр Сергеевич.

– У меня он Адам Иванович. А что тощий, так издание такое – специальное, для безруких мазилок… Вы по делу или языком почесать? Если языком, то в другой раз приходите, сегодня приёма нету.

– Ты не обижайся на меня, Хоменков, – улыбнулся в ответ на грубость Степан Дмитриевич. – Я пришёл у тебя попросить прощения. И картина твоя мне нравится. А то, что у меня две руки, а у тебя одна, то художеству такая несправедливость не мешает. Пишешь не руками, руки – так, инструмент, вроде кисточки или резца. Были художники, которые вообще без рук обходились. Есть тому исторические примеры. Например, Полиевкт Никифоров, иконописец, семнадцатый век, от рождения рук не имел и писал устами…

– Вы это всё к чему? – Хоменков как сидел с присохшей к губе ухмылкой, так и не убирал её.

– Я это к тому, что если делаешь что-либо, делай так, чтобы Бог был доволен, – ответил скульптор.

– Я человек безбожный, мне на Бога равняться нечего. И прощение мне ваше не нужно. Я вам штаны верну.

Степан Дмитриевич отмахнулся ладонью:

– Господь с тобой, какие штаны, забудь! Я пойду, в гости позвали вот. – Он толкнул скрипучую дверь и сказал, перед тем как выйти: – Там, на твоей картине, несколько интересных лиц. Все живые, особенно девочка с красным бантом…

– Тамуся? – осклабился Хоменков.

Рза не понял, пожал плечами и ушёл, затворив дверь.

Незакатное циркумполярное солнце дремало на окраине неба, освещая белёсым светом улочки вечернего Салехарда.

Хоменков остановился в тени, дождался, пока фигура скульптора не исчезнет за уличным поворотом, и быстренько пошагал к углу.

В голове у однорукого Хоменкова звучали слова полковника, тешившие его надеждой на скорое и заслуженное признание. Телячелов намекнул художнику, что замолвит в верхах словцо и тому дадут разрешение написать задуманную картину, ну а дальше – Москва, успех, выставки, вернисажи, слава. В обмен полковнику требовался пустяк – чтобы Хоменков наблюдал за всеми передвижениями «лауреата» (именно так, в кавычках, произнёс он звание скульптора), потому как есть информация, что «лауреат» вовсе не лауреат, настоящий лауреат похищен, а его место занимает поддельный, на что, кстати, указывают и факты, изложенные Хоменковым Телячелову.

«Только всё это пока между нами», – строго предупредил полковник.

Мысли Хоменкова переключились на сегодняшний визит скульптора, особенно его уязвила история с безруким иконописцем.

«Тоже мне, Полиевкт Никифоров, – харкнул Хоменков в щель исхоженного деревянного тротуара, перед тем как завернуть за угол и продолжить наблюдение за „лауреатом“. – Устами он, видите ли, писал, этот иконописец хренов. А задницей он писать не пробовал?»

Подумал и мысленно рассмеялся, вспомнил, как знакомый рассказывал об артисте оригинального жанра, задницей исполнявшем «Интернационал». Ну и доперделся артист, посадили за антисоветскую деятельность, пятьдесят восьмая, пункт десять.

Хоменков свернул в переулок и осторожно двинулся вдоль забора. Между ним и спиною скульптора дистанция была метров двадцать. Место было безлюдное.

«Дать бы ему по кумполу, чтоб колокола в ушах зазвонили, – пришла в голову злодейская мысль. – Ну-ка, интересно, а смог бы?»

Он представил, как здоровой рукой, а рука у Хоменкова была железная, бьёт с размаху по лысеющей голове, и в низу живота заныло от пульсирующих приливов сладости. Такое у Хоменкова бывало. Случалось, он представлял себе, как расправляется жестоко с обидчиком, изничтожает его умело и изощрённо, и всякий раз в низу живота разливалась эта жаркая сладость и тяжело набухала плоть. Он сознательно оттягивал миг завершения кровавой расправы, слушал стоны и хрипы жертвы, подкручивал колёсико громкости своей не знающей милости радиолы, пока сладко обжигающая волна не накрывала его с макушкой и наружу не извергалось семя. Это было слаще, чем женщина, ярче, чем удавшаяся картина, только это было внутри, не выходило из клетки воображения и игралось для одного зрителя, однорукого художника Хоменкова.