Я буду всегда с тобой

– А всё вы! Всё ваш лауреат! Всё ваш Казорин! Ненцы на глазах у всех мандаладу делают, возвращают себе незаконно свои наряды, и этот ваш Степан Разин, предводитель народных масс, видите ли, вот зачем-то в лагерь собрался, других туда с конвоем привозят, а ему – наше вам с кисточкой…

Телячелов мгновенно напрягся.

– Вы, товарищ, идите, – коротко кивнул он Калягину и казённо его поблагодарил: – Спасибо вам за экскурсию, было интересно и познавательно. – И когда Калягин ушёл, плотно прихлопнул дверь и, резко переходя на «ты», наставил на художника палец: – А теперь давай поподробнее. Что ты там сейчас говорил?..

Глава 9

Майзель жил в рабочем бараке, уже лет десять как бывшем, удобно перестроенном изнутри и подлатанном снаружи перед войной. Вход отдельный, крепкие стены, кухня, комната три на четыре метра, поделённая на две части перегородкой (в дальней – дети, в передней – они с женой), есть опять же малый закуток для работы (на досуге Майзель ремонтировал обувь), – чем не жизнь, тем более времена военные. Неподалёку городской сад, Ваньке, кстати, задницу не забыть надрать, весь забор, считай, в саду развалили, гвозди с пацанами таскают «на нужды фронта», знаем мы эти «нужды» и для какого такого «фронта». Ребята-шофера́ жалуются, уже три раза шины прокалывали, заразы. Игры играми, а дело серьёзное, проткнут по глупости прокурорский «виллис», так с них потом не спишут на детский возраст.

Сегодня Майзель ждал дорогого гостя. Утром, у ворот гаража, когда выводил машину, он случайно увидел проходившего мимо Степана Дмитриевича. Скульптор тоже его увидел. Майзель вышел, они посмеялись вместе, вспомнив, как тянули из грязи упрямого железного бегемота. Рза спешил, и Майзель спешил, его начальник хоть и добрый мужик, но разгильдяйства в работе не допускал, тем более в работе водителя. Вот они и решили встретиться нынче вечером, чтобы пообщаться подольше, точнее, Майзель пригласил скульптора к себе в гости, и тот его приглашение принял.

Степан Дмитриевич слушал и улыбался. Рассказ Калягина его позабавил.

– «Вождь читает письмо детей»? – Скульптор вдруг рассмеялся громко и, увидев взлетевшие дуги бровей Калягина – признак недоумения, – пояснил: – Я ему штаны свои подарил. То есть как подарил, просто дал вместо его, прожжённых. Кстати, картину с детьми я видел. Цвет хромает, а в целом композиция выдержана. Но «Вождь читает письмо детей»… Да уж!.. – Рза удержал смешок, чтобы не смущать собеседника.

– Вам смешно, а мне как-то не по себе, – покачал головой Калягин. – Хоменков завистливый и неумный. Что он там наплёл полковнику этому, когда тот меня попросил уйти? Да, ведь я спросил у Казорина, это был товарищ Телячелов, он, оказывается, в том заведении, куда вы скоро от нас съезжаете, зам по политической части.

– Вот как? – Рза нисколько не удивился, только криво усмехнулся в усы. – Серьёзный был у вас экскурсант. «Мыслит прямо как ледокол „Ермак“», – процитировал он слова Дымобыкова, впрочем не раскрывая авторства. – Вы, надеюсь, про этих своих сихиртя его не спрашивали? Ладно, дорогой Виктор Львович, не унывайте. Ну а если что, обращайтесь к нему. – Он кивнул на Василия Мангазейского, молча вслушивающегося в их беседу. – «И свеща перед ним светится воску чёрного, и огонь у свещи чёрный же».

Хоменков сидел у себя в клетушке и листал подарок Телячелова – книжицу писателя Шейнина «Берегись шпионов». Сперва листал, потом вчитался, книжица его увлекла. Особенно его возбудил рассказ про хитроумного Адама Иваныча, матёрого шпиона, засланного в Россию ещё в дореволюционные времена в качестве законсервированного агента. Хоменков привык читать в голос, и чем выше взлетал градус страстей в рассказе, тем взволнованней звучал его баритон. Когда художник дошёл до сцены удушения Адамом Иванычем родной внучки своей, Тамуси, он уже не читал, он пел, как поют в трагических партиях оперные певцы:

– «Когда он вернулся домой, то в комнате Тамуси горел свет, но девочка уже спала. Адам Иваныч подошёл к её кроватке, поправил сбившееся одеяло и потушил лампу. Потом прошёл в свою комнату, плотно притворил дверь, закрыл ставни и сел к столу. Минуту Адам Иваныч сидел в кресле, закрыв глаза и вытянув ноги. Потом поднялся, включил какой-то провод, пропущенный незаметно под пол через ножку стола, и стал возиться с рычажком передатчика. Передавая сведения, Адам Иваныч, сам того не замечая, стал вслух произносить всё, что передавал. Передатчик тихо потрескивал, дождливая ночь способствовала хорошему приёму, работа уже подходила к концу…

– Дедушка, что ты делаешь? – внезапно раздался взволнованный крик Тамуси.

Адам Иваныч оцепенел. На пороге комнаты стояла внучка. Глаза её были широко раскрыты от ужаса, она дрожала, как в приступе лихорадки. Она слышала всё.

Прошло мгновение, которое могло показаться вечностью. Стояла страшная тишина, которую только подчёркивал слабый шум дождя за наглухо закрытым окном. И вдруг этот высокий худой старик, изогнувшись, прыгнул к ребёнку, и цепкие пальцы сомкнулись вокруг горла девочки, рухнувшей под тяжестью его тела.