Я буду всегда с тобой

Калягин пожал плечами. Телячелов разглядывал дарёную лауреатом скульптуру, и от мыслей, шевелящихся в голове, ему сделалось неуютно.

«„Сон“, говоришь? А сдаётся мне, товарищ главный культурный специалист, что никакой это не „Сон“, а „Побег“. И лицо у этого твоего „бойца“… Н-да… Я по службе этих лагерных харь насмотрелся столько…»

Побеги на Скважинке случались редко, но всё же случались. Последний был прошлой осенью, в сентябре. Этот побег запомнился тогда всем. Макар Смиренный, считавшийся среди заключённой братии фигурой смирной, вполне соответствующей своей благочестивой фамилии, на вечерней поверке не отозвался на выкрик проверяющего. Лагерь подняли на ноги, но Смиренного нигде не нашли. Он в тот день трудился на озёрных работах, и солдат с собаками быстро снарядили туда. В рабочей зоне что угодно бывает. Может, сами зэки не простили Макару какую-нибудь подлянку, притопили его в воде и привалили сверху корягой. До полуночи Макара искали, потом искать уже не имело смысла, ночью в тундре сам пропадёшь легко, и решили продолжить поиски на другое утро. С самого утра все, кто был из внешней охраны не на дежурстве, прочёсывали тундру в поисках пропавшего лагерника. День был хмурый, тучи и облака, и солдаты уже отчаялись отыскать возможного беглеца, как на небе ровно на полминуты показалось из-за туч солнышко. Вот оно-то и помогло. Луч ударил кому-то из солдат по глазам, но не с неба, а почему-то снизу. Бежавший, гад, он ведь что придумал. Украл в лагере из бытовки зеркало, припрятал его во мху на то время, пока работал, и когда бригаду повели в зону, незаметно отсеялся от колонны. И если рядом проходили бойцы (Макар лежал, по шею зарывшись в мох), то он выставит перед собой зеркало – в зеркале отразится тундра, а его самого не видно, он сам вроде как невидимка. Такой хитроумной сволочью оказался этот Макар Смиренный. Дымобыков его почему-то не расстрелял. Наоборот, поощрил, мерзавца, и почти сразу после фокуса с зеркалом дозорные на контрольных тропах стали пользоваться этим приёмом. И вообще после этого случая Дымобыков помешался на зеркалах. Ввёл даже небольшие наплечные специально для караульной службы, чтобы видеть, не идёт ли кто сзади.

– Вот ещё Степана Дмитриевича работы. «Лопарка», «Самоедка», «Мордвинка»… Женские национальные типы. – Калягин, не задерживаясь у каждой, хромал мимо скульптур к той, которую он считал главной, к каменному «Воину-победителю».

Телячелов, отягощённый воспоминанием, воспринимал слова Калягина вскользь. Только на скульптуре мордвинки задержался невнимательным взглядом.

«Мордвинка, – усмехнулся он внутренне. Впрочем, внешне он усмехнулся тоже. – Надо же такое придумать. Вылитая еврейка».

– Каков? – заволновался Калягин, ведя по воздуху тяжёлой ладонью вдоль контуров монументальной фигуры воина с гранатой в руке. – Вот что значит настоящий талант.

Телячелов уже подустал, искусство ему было неинтересно. Не из-за этих же женских типов явился он сегодня в Дом ненца, и не ради «Воина-победителя», хотя скульптура впечатлила даже его. И всё-таки кое-какие выводы можно было сделать уже сейчас. На то он и замполит, чтобы мыслить политическими задачами. «Сон», который явно «Побег», эта вот слепая восторженность приставленного к нему хромого экскурсовода. Такие восторженные слепцы легко идут на поводу у врага.

– Вы в его мастерской не были, – кивнул Калягин куда-то под потолок. – Вот где царство рукотворных чудес. Я ведь раньше к скульптуре был холоден. Ну скульптура, ну, там, женщина со снопом. В Эрмитаже, когда бывал в Ленинграде, посещал только залы археологии. А увидел работы Степана Дмитриевича, и как будто пелена с глаз упала… – Виктор Львович на секунду замолк, наверное собираясь с мыслями, потом продолжил с огнём в глазах. – Настоящее – это когда живое. Я ведь, если честно, их немного боюсь… иногда. – Калягин косо посмотрел на скульптуры. – Взгляд у них такой… человеческий. Таким взглядом только живые смотрят. Так я и понимаю искусство. Сталинскую премию дают только самым-самым, не каким-нибудь мазилкам безруким…

– Самым-самым, – скопировал его интонацию голос за их спиной.

Калягин и Телячелов обернулись. Перед ними стоял Хоменков. В немыслимой какой-то хламиде, покрытой коркой засохшей краски и с рукавом, наполовину подвёрнутым из-за его ампутированной руки, с наклеенной улыбочкой на лице, смотрелся он чистым чёртом да и попахивал не райскими ароматами.

Хорошо тому живётся,
у кого одна нога.
Ей не колется, не жмётся
и не надо сапога, —

пропел он сиплым оперным баритоном на мотив довоенной шансонетки. – Безрукий безногому не товарищ. Правильно, гражданин Калягин?

«Уголовник, что ли? – подумал Телячелов, с жутковатым интересом разглядывая это явившееся непонятно откуда пугало. – Хорошенькая компания, однако. Один безногий, второй безрукий, не хватает только третьего – безголового. Впрочем, нет, был безголовый, да умчался в окружком партии».