Я буду всегда с тобой

– Двадцать? – удивился лейтенант Индикоплов, выпуская из папиросы дым. – Ах, ну да, ты же в кинобудке работал. А «Эскадрилья номер пять» тебе как?

– Мне всё про подвиги нравится. «Истребители», «Семеро смелых», «Комендант Птичьего острова»… И ещё… «Золотой ключик».

– «Ключик»? – Индикоплов хихикнул, быстро стёр улыбку с лица, сунул лицо под мышку, вдохнул чего-то бодрящего и резко переменил тон. Враз он стал другим Индикопловым. – Скажи, Константин Игоревич, что тебя связывало, Константин Игоревич, со Степаном Рзой? А, Константин Игоревич?

Костю на его памяти называли по имени-отчеству, может быть, раза три – и то не всерьёз, а в шутку. Мама называла, отец. Степан Дмитриевич называл в Салехарде. Хотя нет, когда из блокады он выбирался на северных поездах, на станциях, когда их принимали – полумёртвых, бывало и мёртвых, – кажется, называли. Но чтобы вот так, очередью, такого Костя ещё не слышал. Он уткнулся лицом в колени.

– Лицо не прячь, в глаза мне смотри, киномеханик липовый. «Ключик золотой» тебе нравится, говоришь? – Голос лейтенанта стал хрипл, словно он наглотался льда или чего-то поледенее. – Слушай и вспоминай: Рза Степан Дмитриевич, проживавший в Доме ненца с сентября тысяча девятьсот сорок второго года по конец июня нынешнего, тысяча девятьсот сорок третьего, а? Вспоминай, а? Когда он тебя завербовал, а? В немецкие шпионы, а? В блокаде, говоришь, был, а?.. Или ошивался по нашим тылам, вынюхивал для фашистских шакалов, куда им бомбы на нас бросать, а? А? А-а-а?!!

Костя смотрел сначала на человека, его допрашивающего, как на товарища Бывалова, начальника Управления мелкой кустарной промышленности города Мелководска из комедии «Волга, Волга», после фильма «Чапаев», наверное, самого Костиного любимого, только вот смеяться не хотелось ему совсем, плакать хотелось.

Он не заплакал.

Индикоплов бросил недокуренную папиросу через стол Косте под ноги.

Костя вспомнил блокадную улицу Рубинштейна злой зимой начала сорок второго года, слепящие костры на снегу от фашистских зажигательных бомб, бегающие по небу лучи прожекторов ПВО… Им тогда было весело в компании соседских мальчишек под свист, шипение, страшный грохот небесный пинать валенками, топтать подошвами, забрасывать песком из ведёрка эти жаркие подарки от фрицев. Соревновались, кто больше зажигалок погасит, носили у пояса на веревке алюминиевые хвосты стабилизаторов, гордились малой своей победой…

Костя наступил на окурок, втёр его в грязный пол. В глазах у него потемнело, как в кинозале, когда рвётся плёнка, но ещё не включили свет.

– Это ты фашист, а не я, – сказал лейтенанту Костя. – Это ты, я знаю, маму и папу моих убил… Ты сигналы подавал световые, когда фашисты бомбили мой Ленинград… Ты хлеб жрал, когда люди подыхали от голода…

Индикоплов вытаращил глаза, его брови упали вдруг низко-низко, над скулами проступили пятна, зелёно-сиреневые, как на трупе, и лейтенант пугливо заговорил:

– Какой такой Ленинград, не был я ни в каком Ленинграде, я в Саратове был, в Саратове, у меня свидетели есть…

Чёрные клубы в глазах юноши преобразились в вихрящиеся круги, в какие-то непролазные за́росли из фильма про восставшую Индию, всё это крутилось, летело, и Костя выкрикнул не своим голосом:

– Индикоплов, а, Индикоплов?

– Я, – сказал Индикоплов.

– А иди-ка ты, Индикоплов, в Индию, откуда пришёл!

– Идю. – Лейтенант кивнул и исчез, проглоченный нервным вихрем.

Дальше Костя уже ничего не помнил. Только взгляд Василия Мангазейского, первомученика, умный, странный и чуть растерянный.

В СИЗО, а по-простому в кубы́рке – так называли местные здешний следственный изолятор, маленький глухой флигелёк, пристроенный к главному (по важности) после зданий окрисполкома и райкома ВКП(б) зданию по улице Республики, дом такой-то, – подозреваемый Константин Свежатин, блокадная сирота пятнадцати лет от роду, существовал уже четвёртые сутки. Люди здесь не задерживались – кого-то прописывали навечно в вечную циркумполярную мерзлоту (отвозили на полигон за Скважинкой), кого-то перемещали севернее, хотя вроде бы севернее Ямала было перемещаться некуда, некоторых освобождали, но это редко.

Костя лежал в кубырке на голой железной койке, прикрученной болтами к стене. Туман, в котором он пребывал после общения с Индикопловым, то густо облеплял голову, и тогда становилось тошно, то рассеивался, жижел. Ныли синяки от ударов, особенно кровавый, под глазом, но на них он не обращал внимания.

– Костька, – раздалось в ухе, будто бы из глубины головы.

Костя отмахнулся от призрака, но голос повторился опять:

– Костька, вставай! Ата́нда! Дуем скорей отсюда! Я рыбьего газа им напустил.

Костя разлепил веки, подумал, что ему снится.

Ему не снилось.

Ванька Майзель, его шебутной приятель, тормошил и шептал в ухо:

– Вставай, вставай, уходим скорей, давай уже. Папаню моего тоже арестовали, гниды. Вставай, ну, не лежи! Надо уходить, сдохнешь. Давай, дурак, подымайся! – Ванька бил его ладонями по щекам – не сильно, но ощущаемо. – Проснулся? Подымайся, уходим!

– Куда? – спросил Костя Ваньку.