Я был там: история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени

Директор был бывший военный, дисциплину и порядок он внедрил полувоенный. Подъем по сигналу горна в строго определенное время. Утренняя зарядка. После зарядки обливание из ведра колодезной водой. Заправка кроватей. Причем заправить нужно было так, чтобы не было ни одной морщинки. За всеми этими действиями директор наблюдал лично. Если кто-то после сигнала горна залежался на кровати лишнюю минуту, то получал взыскание. Если на кровати не разглажены все морщинки, то вся постель вместе с матрасом заворачивалась набок, и нужно было все начинать сначала. ЕСЛИ СНОВА ЗАПРАВКА НЕ НРАВИЛАСЬ ДИРЕКТОРУ, ТО ВСЯ ПОСТЕЛЬ КОНФИСКОВЫВАЛАСЬ НА СУТКИ, И ВИНОВНИК СПАЛ НОЧЬ НА ГОЛЫХ ДОСКАХ. ВЕЗДЕ И ВСЮДУ ХОДИЛИ СТРОЕМ. Гулять за территорию детдома отпускали очень редко. За более серьезные нарушения приходилось стоять в строю часами, пока не найдется виновник. А если учесть, что в таких коллективах существовала круговая порука, то очень легко представить, сколько приходилось выстаивать. Если виновник не находился, то вся группа лишалась обеда или ужина, что считалось высшей мерой наказания. Хотя уже кончилась война, питание выдавалось по нормам, существовали пайки. Все взвешивалось и мерилось. Хлеб выдавался по весу, и быть дежурным по кухне, особенно на раздаче хлеба, считалось опасным делом. Все хотели получить горбушку, потому что она имела больший объем при том же весе. И кому она не доставалась, затаивали обиду на дежурного. Все дежурные стремились попасть на чистку котлов после обеда или ужина. Перед тем, как их мыть, они тщательно выскабливались ложками. Из котлов, где варилась густая пища, например каша, удавалось наскоблить не одну миску еды. Правда, перед этим приходилось начистить картошки на сто человек, примерно полтора мешка.

При детском доме имелась своя мастерская, где нас учили столярному и токарному делу по дереву. В этих делах мы так натренировались, что наши табуретки и ступицы для телег охотно покупали колхозы и местные жители. Учили нас также шитью, штопке, вязанию носков и даже вышиванию крестиком. Летом работали на прополке полей, на копке картофеля, на сборке огурцов и капусты. Осенью ходили по полям и собирали колоски. Одно лето нас, мальчишек, использовали на трелевке леса при помощи быков. Мне достался такой умный бычок, что я его помню до сих пор. В сторону леса его приходилось тащить чуть ли ни на себе, а домой он бежал ускоренным маршем, независимо от прицепленного к тележному передку бревна. Причем он не просто упрямился, а залезал в дорожные канавы, кусты, пытался завалить придорожные заборы. Вполне понятно, что его силы были несоизмеримы с моими. Я уставал до такой степени, что можно было подумать, что бревна таскал не бык, а я. Мои отказы работать с ним не принимались по той причине, что его надо было научить работать.

Из всех работ самой желанной, конечно же, была охрана бахчи от нашествия животных и воров. На краю поля стояла высокая вышка с крышей для укрытия от солнца. Нужно было сидеть на этой вышке и следить, чтобы не портили посадки и не воровали овощи с грядок. Работа тихая, спокойная, и первый огурец или морковка были твоими. Пожалуй, единственным недостатком было – отсутствие укрытия от непогоды и палящего солнца. Та небольшая крыша, которая была на вышке, была явно недостаточной защитой. Бывали годы, когда за все лето почти не было дождей. У народа существовало поверье, что чем больше людей искупать в реке, тем сильней прольется дождь.

В такие засушливые годы очень опасно было ходить по берегам рек и мостам. Независимо от пола и возраста, мускулистые молодцы кидали прохожих в реку. Молодых кидали прямо с мостов, а людей постарше с берега. Причем никто не обижался.

В зимнее время, из-за очень низкой влажности воздуха, даже очень сильные морозы переносились легко. Очень быстро можно было обморозиться и даже не заметить этого. Как-то вечером наша самодеятельность возвращалась из соседней деревни в детдом после концерта. Идти нужно было где-то километра два. На улице было уже темно, а мороз за тридцать градусов. Пройдя какое-то расстояние быстрым шагом, я разогрелся и, чтобы охладиться, поднял уши у шапки-ушанки вверх. Через какое-то время мои уши защипало, и их уже невозможно было согнуть. Я попытался все-таки сделать это с левым ухом и чуть было его не отломил. У меня до сих пор на мочке левого уха поломанный хрящ. Если бы мне не подсказали в то время, что обмороженные уши сгибать нельзя, то я тогда ухо отломил бы полностью.