«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Так, в этом стихотворении очень красноречиво отсутствие самого поэта: оно вскрывает внутренний контраст между его «разговорами о Боге» и разговорами неназванных «их». Завуалированность прячет под собой настороженное отношение Слуцкого к христианству, давая читателю возможность усмотреть в «них» советскую еврейскую интеллигенцию – многие из ее представителей переживали в 1970-х годах религиозный кризис. Слуцкий наносит на карту их «духовное» странствие. Эти люди, воспитанные в атеистической стране и ассимилированных еврейских семьях, видели в Божественном символ совести и чести – двух светских понятий, входивших в кодекс советской интеллигенции, да и в советскую этику в целом. Будучи пародиями на Иова, они взывают к Богу и в то же время бунтуют против Него, не в силу какого-то особого мировоззрения, не исходя из неких глубинных богословских умозаключений, но по причине своего ущемленного положения в обществе. Действительно, советские боги неблагосклонно относились к собственным еврейским почитателям, особенно в 1970-х, когда государственная политика антисемитизма и процентные нормы жестко закрепились во всех сферах общественного бытования. Соответственно, их бог, разительно отличающийся от представлений Слуцкого о леденящем присутствии и не менее леденящем отсутствии Бога, становится источником зла и своего рода наемным убийцей. В отличие от евреев из стихотворения 1952 года, которые находят в собственных страданиях «точку опоры», эти безымянные персонажи слабы и озлобленны. Их представления о Боге меняются в тон изменениям политики государства. «Честь и совесть» – это отсылка к лозунгу «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», а «санкция всех преступлений» – напоминание о развенчании сталинизма в период оттепели. Слуцкий рисует безжалостный портрет поверхностной советской «духовности», которая откровенно контрастирует с глубинной политической составляющей его историографических и экзегетических проектов. Неофиты из стихотворения принимают земную политическую инаковость за еврейского библейского Бога – «наиболее убедительное изображение трансцендентной инаковости» в письменном источнике [Bloom 2005a: 170], а вот сам Слуцкий никогда не забывает об этом различии.

В середине стихотворения риторика переходит в глубоко политическую и богословскую тональность. Несчастные обращаются к Иисусу. Прочитав Ветхий Завет, они не находят в нем утешения. Слуцкий сознательно и безошибочно выстраивает оппозицию Ветхий / Новый Завет вокруг противопоставления милости и закона. Представление о милости (милосердии) как характерной черте Нового Завета и жестком законе как основном постулате Ветхого – один из основополагающих мифов христианства. Если Блум прав и мы, люди европейской культуры, стали теми, кем стали, во многом благодаря чтению Шекспира, то миф этот можно считать уртекстом европейской литературной духовности [Bloom 1998]. Шекспировский «Венецианский купец» вбивает гвоздь милости / закона в коллективную память европейцев так, что уже не забудешь. Шейлок, вожделеющий свой фунт мяса, прикрывается «именем закона», а Порция, блистательная и прелестная в обличье законника, ставит милосердие выше любого закона, божеского и человеческого. Если Шекспир сформировал европейское мировоззрение, то русскую душу, безусловно, сформировал Пушкин. Он прекрасно сознавал дихотомию милости / закона. В «Капитанской дочке» его героиня, образец безыскусной русской простоты, которая при этом столь же благородна душой, сколь и хитроумная Порция, становится защитницей милости против закона. Моля (точно в сказке) сохранить жизнь ее возлюбленному, она просит у императрицы не «правосудия», а «милости». Хотя молодой человек и совершил преступление, императрица милует его, тем самым являя себя примером истинной монархини: прежде всего милосердной, а уж потом справедливой, каким был и сам Христос[215]. Вопрос о милости занимает центральное место в поэзии Пушкина. В «Памятнике», поэтическом завещании, он в открытую заявляет, что своей лирой призывал «милость к падшим». Как будет показано в последней главе, Пушкин играл для Слуцкого особую роль в последнее десятилетие его творческой жизни.