«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Эта никак не завуалированная, уникальная для творчества Слуцкого молитва является откликом на молитву Судного дня и на Книгу Иова. Это – жалоба еврея, стоящего в трепете перед всесильным Создателем. Каждый год, в дни скорби, евреи обязаны размышлять о смерти и давать оценку собственным поступкам. В молитве «Унетане токеф» Господь пересчитывает Свою паству, как пастух пересчитывает овец, решая, кому жить, а кому – умереть. Именно в этом положении и оказывается Слуцкий. Он, как Иов, задается вопросом, для чего он родился: для страха и страданий? В третьей строфе лирический герой, подобно измученным душам из «Разговоров о боге» (они тоже читают Книгу Иова), признаёт, что многоначалие – своего рода язычество (имеются в виду Отец, Сын и Святой Дух) – дает больше надежды и предлагает более легкий путь к спасению, чем повиновение всесильному Богу, Который решает судьбу каждого отдельного человека (еще одна отсылка к Судному дню). Едва только те, кто ведет разговоры о Боге, понимают это, они обращаются к Христу и, словно милостыню, выпрашивают милость, каковую Он, по их мнению, в Себе воплощает.

Путь Слуцкого – и этот путь он считает неизбежным – совершенно иной. Еврей, испытывающий страх и трепет, может рассчитывать на милость, но только со стороны Всевышнего[224]. Вспоминая слова Мандельштама «Время срезает меня, как монету, / И мне уже не хватает меня самого», поэт, оказавшийся совершенно беззащитным, просит своего Бога, единственного Бога, о милости, рахамим. Господь, как говорится в молитве Судного дня, всегда удовлетворяет такие просьбы. В конце концов, именно этот Бог в мидраше Слуцкого, созданном до катастрофы, создает человека по Своему печальному «картавому подобию». Стихотворение воистину уникально в истории русской поэзии, ибо является еврейской молитвой, какую можно было написать только в рамках переводческой поэтики Слуцкого[225]. Здесь очень личный традиционный русский призыв к Богу (Боже) и жесткий православный молитвенный императив (помилуй) полностью персонифицированы и иудаифицированы Слуцким. Кроме того, поскольку это – русское стихотворение, он говорит о церковной кружке, а не о синагогальном ящике для цдаки. Тем самым полемика обретает лирическое измерение, где крупный русский поэт и стоящий на молитве иудей сливаются в одну герменевтическую фигуру, «закрывают – через непрозрачность и многозначность – свой полный смысл для некоторых читателей, одновременно… открываясь читателю искушенному, умеющему извлекать глубокие и порой противоречивые смыслы» [Nepaulsingh 1995].

Часть третья Интертексты

9 В кругу объективистов: Чарльз Резникофф

Обрамляющий вопрос этой короткой главы, выводы из которой останутся намеренно предварительными, звучит так: как включить Слуцкого в более широкий разговор о поэтике в ХХ веке и о метаеврейской поэтике, выведя его за пределы, обозначенные ивритом и идишем? Программа и творчество Чарльза Резникоффа, ведущего представителя американского движения объективизма в 1930-х годах, представляют собой продуктивную параллель к произведениям Слуцкого. Целан, как известно, называл Мандельштама своим «братом по крови», подразумевая под «кровью» творческое и экзистенциальное родство. Сопоставляя стихи Слуцкого и Резникоффа, невозможно отделаться от ощущения, что и эти две фигуры соединены теми же узами. Резникофф был старше Слуцкого на 25 лет, однако умер всего лишь за год до русского поэта – и выглядит его двойником. Сходства и различия их произведений охватывают одновременно и возможности, и невозможности соответствующих традиций и эпох и уходят глубже, к самому вопросу об осуществимости создания еврейской или, в случае Слуцкого, иудаистской поэтики. Моя гипотеза состоит в том, что и Слуцкий, и Резникофф формировали системы, основанные на переводе, историографии и каноне. Однако там, где Резникофф обнаруживает утрату, которую пытается скомпенсировать через цитаты из Писания, Слуцкий оперирует «только фактом, только числом» – исконным своим еврейским языком, – перенаправляемым в русло герменевтики и метапоэтики. Оба поэта отталкиваются от понятия ясности; у Резникоффа она становится симулякром отсутствия, а у Слуцкого превращается в эзотерическую традицию.