«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Есть имена писателей, поэтов, которые в школьное, читательское, народное, если угодно, – называйте как хотите – сознание входят парами. Стоит назвать одно такое имя, как тотчас же возникает непременная – вторая – часть пары: Пушкин – Лермонтов. Толстой – Достоевский. Маяковский – Есенин. Ахматова – Цветаева… Каждая такая сложившаяся пара вовсе не предполагает ни равновеликости образующих ее фигур, ни дружбы, ни вражды, ни вообще каких-либо личных отношений (Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский, как известно, не были даже знакомы друг с другом). Но независимо даже от того, понравилось бы это им самим или нет, стоять им теперь навеки – рядом. Вот такой же неразрывной парой навсегда останутся в сознании читателей стихов – до тех пор, пока не переведутся у нас такие читатели, – эти два имени: Слуцкий и Самойлов» [Сарнов 2000].

Утверждение Сарнова – прекрасная точка отсчета и веская причина обстоятельно пересмотреть ось Самойлов / Слуцкий.

Дополнительный материал к этой теме можно почерпнуть из статьи сына Самойлова, А. Д. Давыдова, посвященной двум поэтам. Он пишет, что у Самойлова был лучший друг, на котором сосредоточились все его сыновние чувства, от восхищения до ненависти. Именно с ним он вел наиболее страстный из всех своих диалогов, постепенно проникший в самую глубину его души [Давыдов 2006: 18]. Недостаток этой точки зрения заключается в том, что понятие диалога предполагает как минимум двух участников, собеседников, которые пытаются понять друг друга. В своих мемуарных фрагментах Слуцкий не упоминает Самойлова; если не считать нескольких эпиграфов, взятых из стихов Самойлова, мы не находим у Слуцкого заметного слоя аллюзий на его произведения. Получается, что тема «Самойлов / Слуцкий» – это не столько диалог, сколько однонаправленный вектор, прочерченный ловким творцом мифов, Давидом Самойловым. Пары, перечисленные Сарновым, не возникли из ничего; это продуманные конструкты, созданные людьми, игравшими заметную роль в формировании нарративов культуры. Некоторые более субъективны, другие – менее; некоторые развивались во времени, другие оставались замершими, неоспоримыми. У меня есть твердое убеждение, что связь Слуцкий / Самойлов надлежит анализировать именно в качестве такого вот нарратива – глубоко субъективного, эдипова, исполненного мировоззренческих расхождений: через него Самойлов переносил свою вину и «грехи» на того, кого избрал в отцы. Рассмотрение этой взаимосвязи в более широком ключе многое раскрывает в истории и динамике послевоенной советской культуры и ее отношении к еврейским дискурсам.