«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Воспоминания о Слуцком – ключевой текст своей мифологии – Самойлов завершает так: «С болезнью Слуцкого окончился наш спор. Остались любовь, жалость, сочувствие. Никого не хотел видеть. Однажды сказал: “Хочу видеть только Горелика и Самойлова”». Говорил ли Слуцкий такие слова, лежа в психиатрической больнице, – подтвердить не может никто. Однако вероятно, то, что он мог сказать Самойлову, вряд ли было бы для того лестным. Последние фразы Самойлова звучат идеальной кодой сконструированного им мифа о друге / сопернике. Он предстает великодушным победителем, который протягивает руку раскаявшемуся поверженному противнику. Поэты, как сам Самойлов с упреком отмечал применительно к Слуцкому, выдумывают себя и собственные мифы. Более того, они пишут воображаемые биографии своего поколения, выбирая внутри собственное место. Особенно характерен случай Ахматовой, что первым отметил сам Слуцкий. Ее мифотворчество, описанное Жолковским, представляет собой тем не менее совершенно поразительный «путь»[268].

История Слуцкого, рассказанная Самойловым, очень далека от ахматовского величия, но не менее провокационна. Главный ее недостаток – отсутствие в ней Слуцкого-поэта. В 1986 году, через пару недель после смерти Слуцкого, новость о которой сильно поразила Самойлова, он тем не менее сделал в дневнике самообличительную запись: «Разница между мной и Слуцким в том, что он принадлежит к легендам, а я к мифам». «Легенды» подразумевают и содержание жизни Слуцкого – гражданственность его поэзии и лживость советской истории, а «мифы» Самойлова – это отсылка к фундаментальным и вечным вопросам человеческого бытия. Чтобы прийти к такому выводу, нужно либо совсем не знать поэзии Слуцкого, либо читать ее вслепую, изнутри мифологии собственного изобретения. Самойлов выбрал второй вариант, да еще и сделал вид, что Слуцкий сам подтвердил эту версию их отношений. Харитонов записал следующие слова Самойлова: «Рассказывал, как читал Слуцкому главу о нем из своей книги, и Борис принял ее с большим благородством, хотя там есть много горького для него. Кое с чем поспорил по частностям, засомневался: неужели я так говорил? Потом согласился, что мог и так сказать». То есть из воспоминаний Самойлова следует, что Слуцкий безропотно соглашается с собственным ниспровержением, да еще и в полном расцвете творческих сил: «Ты написал некролог… В общем верно… Не знал, что оказывал на тебя такое влияние…» [Самойлов 2000b: 151][269]. В изложении Слуцкого все выглядит совсем иначе. Он об этом пишет в прозаических фрагментах – примечательно, что здесь он единственный раз упоминает Самойлова: «Вчера Дезик читал мне свой мемуар со всем жаром отвергнутой любви [здесь звучит явственная ирония, поскольку огонь Самойлова не греет], со всем хладом более правильно прожитой жизни» [Слуцкий 2005:

177]. И далее: «Не учитывая». В этой эллиптической фразе – вся полнота жизни и поэтики Слуцкого. Проблема в том, что Самойлов-то как раз учитывал, но счел нужным проигнорировать и исказить свои наблюдения. Отношения Слуцкого с их общим учителем Сельвинским, проанализированные в следующей главе, существовали на совсем ином уровне – на уровне слов, мыслей и рифм.

11 «Вождь и мэтр»: Илья Сельвинский

1

В 1924 году Илья Сельвинский (1899–1968) написал в письме к Корнелию Зелинскому, которому вскоре предстояло стать идеологом конструктивизма в литературе:

О себе: можешь меня поздравить в свою очередь: я стал гением. Понимаешь? Как у Андерсена – был гадкий утенок, а вырос в лебедя. Ну так-таки просто-напросто: гений, ей-богу, вижу это в себе так, как свое отражение в зеркале. Дело в том, что я начал писать стихотворный роман “Улялаевщина”… и вот, понимаешь, без всякого затруднения, как если бы я сидел и пил чай, – оттискиваются такие главы, что мне жутко с собой наедине; мне все кажется, что это не я, что кто-то сейчас выскочит из меня и раскроет мистификацию [Громова 2006: 100].