«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

В рассуждениях Сельвинского нет ни тени самоиронии. Он был, и это признавали многие современники, гигантом не только в физическом плане, но и в поэтическом. Тынянов примерно в то же время прозорливо отметил: «Недавно выступил новый поэт, у которого промелькнула какая-то новая интонация, – Сельвинский. <…> Стих почти становится открытой сценой. У Сельвинского, на его счастье, необычайно плохая традиция; такие плохие традиции иногда дают живые явления» [Тынянов 1977: 179]. В свете этих слов примечательно звучит письмо Сельвинского к тому же Зелинскому, написанное в 1937 году, когда группа конструктивистов, в которой Сельвинский был непререкаемым лидером, давно уже была распущена:

Обложка книги И. Сельвинского «Записки поэта», М.; Л., 1928. Дизайн обложки Эля Лисицкого

Я не знаю, где Пушкин брал силы для работы в эпоху Николая. М. б., они накапливались от ненависти. Пушкин слишком ясно видел, что николаевская Россия – это то, что нужно свалить.

А мне – много труднее! Я знаю, что нет на свете страны лучше, величавее и справедливее, чем наша. <…> А между тем в партии меня не любят, голоса моего не слышат, в силу мою не верят – и от этого я дряхлею, как силач, живущий без женщины. Я знаю, что если бы мне дали хоть немного теплоты – я мог бы создать какие-нибудь аховые вещи. Но я глубоко убежден, что партия совершенно выключила меня из своих пятилеток. С этим я примириться не могу, потому что чувствую себя целым Кузбассом, требующим планирования и роста [Громова 2006: 304].

Если Маяковский только высказывает желание, чтобы партия запечатала ему уста, и воображает себя «заводом, вырабатывающим счастье» («Домой», 1925) [Маяковский 1996: 178–180], то Сельвинский ощущает на себе все последствия такого желания. Его тело и душа служат воплощением языка советской номенклатуры, в них стирается граница между экономическим и творческим производством.

Жизнь и поэзия Сельвинского служат комментарием к трагической судьбе советского авангарда, художественные и идеологические программы которого одновременно и предвосхитили торжество сталинизма в литературе, и в определенной мере проложили ему путь, а авангардисты – Бабель, Олеша, Мейерхольд и Сельвинский – так и не смогли полностью перейти от бурных утопических 20-х к нормативности и террору 30-х[270]. Одни из них заплатили за эту «неспособность» собственной жизнью, другие – творчеством, некоторые – и тем и другим. Обращаясь к Сельвинскому, Слуцкий возвращает своему наставнику его художественную значимость, создавая в результате одно из самых прозорливых и новаторских стихотворений как о еврейской катастрофе ХХ века, так и о фундаментальных основах еврейского существования. Целан отмечал, что не видит «принципиальной разницы между рукопожатием и стихотворением» [Целан 2013: 420]. Поэтический диалог Слуцкого с Сельвинским длиною в жизнь и есть такое рукопожатие двух поэтов.

2

Поступив в 1939 году в Московский литературный институт, Слуцкий записался в поэтический семинар Сельвинского. Эти занятия стали для него первой серьезной встречей с крупным поэтом и большой поэзией. «Чем мы занимались на семинаре Сельвинского? – спрашивает Слуцкий в мемуарном фрагменте и сам же отвечает: – Поэзией и только поэзией. Своим делом. И уж никак не политикой» [Слуцкий 2005: 234]. Комментарий касательно политики красноречив, поскольку к этому времени Сельвинский давно уже выпал из политического фавора[271].

Ройтман справедливо отмечает, что уроки Сельвинского, а точнее – конструктивизма в целом, кардинально повлияли на поэтику Слуцкого [Ройтман 2003: 22–25]. Упор конструктивистов на семантику и языковую точность, введение нарративных приемов в поэзию и понятие целеполагания в поэтике, безусловно, существенны для анализа художественной системы и метода