«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Вдоль по рядам исполинов проносится гул пробужденья,
И от земли восстает мощный род дерзновенья и брани,
С яростью молний в очах и с мечом в гордо поднятой длани,
И, раздирая рычанье и грохот, и свист урагана,
К небу подъемлется клич, грозный клич от несметного стана,
Ширясь, гремит и гремит, и несется над бурей далёко

[Alter 2000: 108–109].

Однако, восстав, они вновь умолкают.

Я убежден, что именно поэтому Слуцкий «гремит в пустыне», в отличие от Слуцкого XIX века, который «бушует в безвестности». С одной стороны, это – бушующее эхо гремящей силы пушкинского стиха и даже «обетованного забвенья» Баратынского, включающее в себя величие «безвестности» из стихотворения «Финляндия», а с другой – оно вбирает в себя националистическую, метафизическую и экзегетическую драму Бялика. Создавая эти стихи – последние в своей жизни, – Слуцкий думал про «Анчар»: он упомянут еще в трех его стихотворениях[325]. Пушкинские размышления о том, как отношения между людьми превращаются из отношений между равными в отношения раба и владыки, созвучны историографии Слуцкого. Перечитав «Анчар», он, видимо, вернулся и к текстам Бялика. Слуцкий удерживается от бунта, однако непрестанный гром в пустыне и бушевание в безвестности – последние подходящие вехи «жестокой свободы» его стиха, который, подобно «мертвецам в пустыне», бросает вызов поэзии, истории, Богу и традиции, припоминая им их обещания и клятвы. В созвучии с неполным мессианизмом Слуцкого обещание воздать остается невыполнимым, но и неотмененным.

«Предтечи» – последнее возражение Слуцкого пушкинской «Моей родословной». Связывая свое место в русской поэтической родословной с именем Пушкина, Слуцкий предвосхищает неизбежный тупик собственного творческого пути. Он уперся в глухую стену культурной реальности: вес Пушкина в русской истории не имеет себе равных. Последний миф написан. Поэт стоит на пороге молчания.

Эпилог

Вечный читатель

К вопросу о «крахе»

В стихотворении «Человек в жизни своей» И. Амихай пишет:

У человека в жизни нет времени,
чтобы настало всему свое время.
И нет у него времени, чтобы настала пора
каждой вещи. Екклезиаст ошибался в этом.

Человек должен ненавидеть и любить одновременно,

Плакать теми же глазами, что и смеяться,
Теми же руками разбрасывать камни и собирать их,
Любить на войне и воевать за любовь…

И ненавидеть и прощать и помнить и забывать

И распутывать и запутывать и глотать и усваивать
То, что долгая история
творила долгие-долгие годы[326].

Ироничная рациональность и минималистическая поэтика израильского поэта заставляют вспомнить стихи Слуцкого[327]. Он был знаком с творчеством Амихая и включил подборку его стихов в переводную антологию «Поэты Израиля», опубликованную под его редакцией в 1963 году [Слуцкий 1963: 147–150][328].