«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Я освобождал Украину,
Шел через еврейские деревни.
Идиш, их язык, – давно руина.
Вымер он и года три как древний.

Нет, не вымер – вырезан и выжжен.

Слишком были, видно, языкаты.
Все погибли, и никто не выжил.
Только их восходы и закаты

В их стихах, то сладких, то горючих,

То горячих, горечью горящих,
В прошлом слишком, может быть, колючих,
В настоящем – настоящих.

Маркишем описан и Гофштейном,

Бергельсоном тщательно разыскан
Этот мир, который и Эйнштейном
Неспособен к жизни быть привязан.

Но не как зерно, не как полову,

А как пепел черный рассевают,
Чтоб сам-сто взошло любое слово
Там, где рты руины разевают.

Года три как древен, как античен

Тот язык, как человек, убитый.
Года три перстами в книги тычем,
В алфавит, как клинопись, забытый
[Колганова 1993: 123].

Для того чтобы обеспечить идишу достойные похороны, Слуцкий пускает в ход все ресурсы своего русского языка. Стихотворение богато ассонансами («-р» и шипящие), параллелизмами («настоящем – настоящих», «древен – античен»), архаизмами («персты»), народными присловьями («не как зерно, не как полову»), сельскохозяйственными терминами («сам-сто»).

Хронотоп стиха многогранен. С одной стороны, «три года» наводят на мысль о 1944-м, когда Слуцкий участвовал в боях за Украину, в том числе и за родной Харьков. На тот момент как раз прошло «три года» после истребления украинских евреев батальонами смерти в 1941-м. С другой стороны, «три года» – это срок, прошедший с конца войны, из чего следует, что стихотворение написано примерно в 1948-м. Мне представляется, оно было создано до 1952-го, когда Сталин уничтожил многих литераторов, писавших на идише (Слуцкий упоминает некоторые имена), но для нас повествует и об этой катастрофе – тем громче его звучание как реквиема по языку и культуре на нем.

Несовершенным видом глагола в первой строке («Я освобождал Украину») Слуцкий подчеркивает, что речь идет о воспоминании и что для него война так и не завершилась. В свою очередь, этот ретроспективный взгляд – обязательный залог превращения поэтом «трех лет» в древность. Таков «хроно»-аспект текста. Что касается «топо»-аспекта: топография здесь не менее значима. Традиционным ландшафтом советских стихов о войне являются русские деревни. Слуцкий изменяет эту парадигму, делая «еврейские деревни» (местечки) единственной локацией текста.

Тем самым он включает холокост как в русские языковые и географические локации памяти, так и в свою историографическую и пространственную поэтику, переданную через языковые приемы перевода. То, что место истребления идишкайта названо у него «еврейскими деревнями», имеет исключительное значение в общем контексте представления и увековечивания холокоста[137]. По словам Снайдера,

Освенцим как символ холокоста исключает тех, кто находился в центре этого исторического события»: «говоривших на идише польских евреев… и советское еврейское население… Там погибло относительно немного польских евреев и считаное число советских. Две самых многочисленных группы жертв практически не представлены в мемориальном символе» [Snyder 2009: 14].

Мне представляется, что звукопись стихотворения подспудно усиливает замысел увековечивания. Резкие, даже агрессивные звуки «г», «ч» и «ш» в третьей строфе подчеркивают выразительность прилагательных. Множество звуков «р» во всем тексте служит отсылкой к самому смыслонасыщенному символу истребления советских евреев – слову «яр» (например, Бабий Яр и многие другие яры, ставшие братскими могилами по всей Украине и Белоруссии). Слуцкий, как будет видно из главы 11, вернется к тому же приему в более позднем стихотворении о холокосте, «Раввины вышли на равнины…».