«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого

Понятие памяти определяет кольцевую композицию стихотворения. Воспоминания об отце, обладающем совершенно «чеховскими» качествами («незатейливость, тихость, терпимость»), подводят поэта к воссозданию облика деда. Такое понимание памяти одновременно и как заповеди в библейском смысле («Помни – Захор»), которая подталкивает время к непрерывному процессу созидания, и как инструмента творчества, который придает жизненных сил вдохновению поэта, – органичная часть стихотворений Слуцкого о народе и из циклов «дядей и тетей». «Как подлинно еврейский творец, [Слуцкий] страдает не от отсутствия памяти, а от ее избытка…»[178] Задача вспоминать постоянно владычествует над поэтом: используя оксюморон, он определяет ее как «нетяготящее / и блестящее / бремя» [Слуцкий 1991b, 2: 454]. В стихотворении «Внезапное воспоминание», в котором проникновенно описан еврейский народный танец, увиденный им в детстве (возможно, на свадьбе), он – едва ли не в набоковском духе – сравнивает память с кирпичом и с лучом прожектора, внезапно ударившим в лицо[179]. В то же время знание о воспоминании укоренено в самом его существе:

А я – мне нет и десяти,
стою и не могу уйти:
наверно, понял,
что полувека не пройдет
и это вновь ко мне придет.
И вот – я вспомнил

[Слуцкий 1991b, 3: 312].

Ступор наступает, когда поэт впадает в состояние амнезии и слово «яблоко», которое он вспоминает на древнем языке, не приносит исцеления. Проблема заключается в том, что яблоко служит триггером для воспоминания – это объяснено в стихотворении «И дяди и тети»:

Яблоко выдала в долг мне судьба,
чтоб описал, не забыв ни черта,
дядю, похожего на попа,
с дядей, похожего на кота

[Слуцкий 1991b, 3: 254].

Трудно понять, почему и каким образом Аннинский усматривает в этих изобретательных строках «то ли судорогу смеха, то ли дьявольский пасьянс на тему: индивид и толпа», заряженный «самоиронией» поэта. В контексте поэтики Слуцкого строки эти не выглядят неожиданными, в них содержится основная заповедь его поэзии – долг хранить память – и они являются вместилищем его «жестокой свободы». Для Слуцкого поэтическое, экзегетическое воспоминание о деде – получение «послания в бутылке», «старой почты… доставленной наконец». Соответственно, в двух последних строках стихотворение обретает метапоэтический смысл, на котором и зиждется поэтическая конструкция Слуцкого: цепь поколений преобразуется в выполнение художественного обещания.

Слуцкий дает этому тексту название «Возвращение», что наводит на мысль об эволюционном характере его поэтики. Подобное впечатление, однако, обманчиво. Еврейство, как было показано выше – применительно к «Слепцам» и «Уриэлю Акосте», усиливается новым обретением зрения, которое озаряет «быстротечную сумятицу дней». Соответственно, «возвращение» нужно понимать как часть спирального цикла развития творческой позиции. Впрочем, Слуцкий углубляет и усложняет эту позицию, переписывая на свой лад историю о блудном сыне в стихотворении-эпониме. Оно заслуживает того, чтобы его процитировать полностью.

Блудный сын

Истощенный нуждой,
Истомленный трудом,
Блудный сын возвращается в отческий дом
И стучится в окно осторожно.
– Можно?
– Сын мой! Единственный! Можно!
Можно всё. Лобызай, если хочешь, отца,
Обгрызай духовитые кости тельца.
Как приятно, что ты возвратился!
Ты б остался, сынок, и смирился. —
Сын губу утирает густой бородой,
Поедает тельца,
Запивает водой,
Аж на лбу блещет капелька пота
От такой непривычной работы.
Вот он съел, сколько смог.
Вот он в спальню прошел,
Спит на чистой постели.
Ему – хорошо!
И встает.
И свой посох находит.
И, ни с кем не прощаясь, уходит
[Слуцкий 1991b, 1: 132].