Я, Данила

— Как вы похудели, товарищ Данила!

— Эх!

— Можно присесть?..

Вижу — гора надкусывает кромку солнца, с долин, словно опара, поднимается сумрак. Я весь день просидел одетый, как на парад, выкурил, будто в зале ожидания, три пачки «Моравы», на губах и языке горечь отравы, в спину бьет холодом пустой отчий дом. А рядышком сидит прелестная гостья, чуточку бледнее, чем прежде, мужняя жена; судья — старый холостяк, а ночи долгие… Но, что ни говори, к ее милой простоте прибавились серьезность и спокойствие зрелости, — словом, прекрасный цветок распустился сполна.

Я бегу в дом, выношу подушки, коврик, усаживаю ее, опускаюсь перед ней на колени, разуваю ее, убеждаюсь, что туфли не натерли ей ноги, и снова в дом — ищу, чем бы ее попотчевать… Как на грех, ничего нет! Кроме свежей воды и сигарет. Она засмеялась было над этой разительной переменой во мне, но вдруг осеклась и торопливо сказала — какая жалость, что я собрался уходить. Я тут же успокоил ее, что могу и не уходить.

Она приехала в Лабудовац за справкой.

— …о трудовом стаже, товарищ Данила!

А я должен ее подписать. Роясь в архивах, она опоздала на автобус, придется теперь ночевать в Лабудоваце.

— Ночуй у меня! — говорю я по-отечески строго.

Она мудро прищурила один глаз:

— Вы забываете, что я замужняя женщина!

И давай щебетать о своем добром муже, он, правда, немного скучноват, что поделаешь, замучили собрания да заседания, но, как бы там ни было, он дивный человек, едет скоро лечиться, что-то у него, извините, с простатой, а я на это время поеду к его родным, в Банат, там у него мать — уже слепая старушка, и сестра-вековуха, обе — чистые ангелы, сноху разве что на руках не носят…

Муж, знаете, не пьет, не курит, мебель купили, словом, устроились отлично…

Мы оба служим, работаем с семи до двух, он после обеда опять уходит, видимся только вечером, я ему готовлю чай, он читает, я вяжу, все молчком да молчком, иногда только переглянемся,

вот, собственно, и все…

— А вы подпишите мне справку? Ах, нет авторучки? У меня есть. Жаль, надо возвращаться, темно уже, а здесь так чудесно… пахнет золототысячник…

— Никуда ты не поедешь на ночь глядя. Вон комната. В нише чистое белье, перестели постель, одеяло новое, еще непользованное, ложись, пожалуйста, а я пойду… в клеть или к соседям.

— Не важно, где вы будете, со мной или в клети, все равно пойдут пересуды, а муж у меня ужасно ревнивый… Я уж не раз ревела из-за этого.

— Не беспокойся! С тех пор как меня сместили, кошки и те обходят мой дом стороной.

— Я вам привезла настоящую сливянку. А курицу я изжарила на дорогу, но даже не притронулась к ней… Можем вместе поужинать, а два яблока вам на утро… Хотела подарить вам галстук, но ведь вы не любите, когда вас что-то душит, вот я и купила запонки… Нет, не отказывайтесь, ведь у меня нет никого, кому я могла бы что-нибудь подарить. Пожалуйста!

Она пошла в дом, сказав, что хочет умыться. Я слышал шлепанье ее пяток в прихожей и в комнате, а в ушах звенели слова: «Я купила вам запонки… Нет, не отказывайтесь», потом из дому донесся шум и звон, и меня ожег невыразимый стыд. Что она подумает, увидев мой холостяцкий свинарник, крошки, грязную посуду, непроветренную постель, разбросанное повсюду белье, кучу золы возле холодной печи!

Она долго не возвращалась… словно не решаясь выйти. Наконец встала на пороге, за моей спиной.

— Ужин готов! Прошу к столу!

Она была прелестней света и тепла, которыми наполнила комнату, и я ел и пил, не сводя с нее глаз, умирая от страха, что она уйдет и во мне и в моей унылой берлоге снова воцарится пустота. Она не захотела сесть напротив, а села плечом к плечу со мной, благоухающая, добрая и простодушная. Плечо мое цепенело и сладко ныло от боязни потерять близость ее плеча. Ловко орудуя ножом и вилкой, она расправлялась с куриной ногой. Я нагнулся, поцеловал ей руку и поднес к ее губам стакан. Она не хотела пить, две-три капли упали ей на блузку, но я не сдавался… Она отхлебнула. И даже не поперхнулась. Будто глотнула простой воды. Я налил еще. Половину выпил я, половину — она. Потом она выпила сама, быстро и спокойно, словно молоко.

Пустую литровую бутылку я вышвырнул в окно.

Спотыкаясь, нетвердым шагом она прошлась по комнате.

— Я, пожалуй, лягу… устала. А вы не уходите, умоляю вас, я ночью просыпаюсь от собственного крика, кошмары мучают, я одна боюсь… Не знаю, отчего это, но с тех пор, как я вышла замуж, по ночам на меня находит безумие. Я погашу свет — переоденусь, или… пускай горит, какая разница!

Она раздевалась, небрежно бросая на стул свою одежду. Раздевшись, накинула на себя что-то легкое и воздушное, как дыхание, не глядя подпоясалась белым шнурком и встала передо мной. Босая. Хмельные ноги заносят ее то туда, то сюда, и кто-то невидимый так и тщится подогнуть ей колени. Медленно, несмело запустила пальцы в мои волосы и шепнула:

— Добрая душа!