Я, Данила

Она приняла меня с недоумением, стараясь, однако, привыкнуть к моим бокам и плечам и защищаясь от их грубости нежными стенками ладоней, сдерживающих мое нетерпение. Больше, чем во мне, она нуждалась во внимании и защите, и я извивался и съеживался, только б не обмануть ее надежд и своего отцовства, пусть грешного и названого. Она дышала у меня под подбородком, наши ноги сплелись,

я терял рассудок,

дрожал, как побитая собака,

я помнил, как однажды на грузовике среди воняющих нафталином тюков с одеждой для неимущих, я лежал подле этой самой женщины и тогда едва усмирил в себе быка, не позволив ему порвать рогами шелковые нити нежности и скатиться в горячие долины плоти. И тогда она звала, правда, по-другому. Сейчас, пьяная, она не дыша слушала наше молчание, ладони ее прошлись по моим ребрам… Я заранее угадывал начало каждого ее движения. Вот она соскользнула с моей груди, легла навзничь и выдохнула:

— Ведь я ради тебя приехала!

Я пошел по ровному полю на женский зов, удивляясь отсутствию препятствий как во мне, так и вне меня.

Она молчала, пока не убедилась, что я, несмотря на свои внушительные мускулы, нежный и деликатный ухажер и что даже в самые самозабвенные минуты любовной игры ей нечего бояться грубой силы, о которой говорит вся моя наружность. Губы ее убежали куда-то за мое ухо. Хрупкое тело, выйдя из безмолвной настороженности, пришло в движение и принялось за шалости, которые людская злоба назвала бы ремеслом, но я объяснял их детской непосредственностью, с какой этот мудрый ребенок ищет новых форм игры…

…а губы за моим ухом тем временем шептали:

— я врала,

я наложу на себя руки,

он, негодяй, сразу после свадьбы стал мучить меня, несколько невест с досады, что я отбила у них жениха, начали рыться в моем прошлом и распустили про меня слухи… а он все пристает ко мне, допытывается…

а с октября сорок второго до мая сорок четвертого?

а с мая до освобождения Белграда?

а где ты была, когда Данила Лисичич подобрал тебя на Башчаршии?

Данила, милый, сил моих больше нет, он заставляет меня пить, а потом, пьяную, допрашивает, хочет, чтоб я призналась, что была проституткой, что отдавалась всякому, за деньги,

мама у меня была официанткой, а брат торговал опиумом при немцах, ну и, не скрою от тебя, продолжал это дело и после войны, но его посадили… и, я уже говорила, убили при попытке к бегству. …у меня никого нет, а ты знаешь, каково это, когда нет никого близких, а чужим довериться боишься, боишься козней, гадостей, подвохов,

мама умерла, а я поступила на работу,

и попалась на воровстве,

да, я украла, не важно — что, надо было жить, содержать брата, потому что у него дела не всегда шли гладко,

и меня отдали под суд,

я отсидела срок,

и, клянусь покойной матерью, столько раз мне потом хотелось бросить все и вернуться в тюрьму, благо помощник начальника, седой лейтенант, теперь, наверное, майор, прямо расстилался передо мной, уговаривал поступить к ним в управление бухгалтером…

Я уже совсем собралась, я ведь знала, что людское злопамятство настигнет меня в самую трудную минуту… Люди не могут мне простить. Что? Мою вину? Данила, милый, ну так ли уж я виновата? Когда ты в Сараеве на автобусной станции позвал меня в Лабудовац, я по твоим глазам поняла, что ты видишь меня насквозь, знаешь всю мою подноготную и тем не менее говоришь: «И что из того, подумаешь!» Я поверила тебе, и не думай, что я кривлю душой, мне незачем кривить душой, если я потеряю последнее прибежище, мне некуда деваться, кроме как к тебе или к тому лейтенанту, может, уже и майору, некуда идти, пойми! Будь я дурнушкой, будь дурехой, то, поверь, меня жалели бы, и никто не проявлял бы излишнего любопытства. Но ведь они видят, что я хороша собой, что знаю цену и себе и другим, видят, что я не дам поставить себя на колени, я не прошу милости… Нет у меня выхода, Данила! Что делать,

о, что мне делать!

Нет, нет, не вставай, лежи,

муж мой в глубине своей серой души добряк, но он ослеплен ревностью, спаивает меня, бьет, топчет, а потом плачет и целует мне ноги, а потом снова приходит в ярость и начинает душить меня, а раз даже крикнул: «Данила, верно, тоже спал с тобой?»

Тут мое терпенье лопнуло, и в ту самую минуту я решила — буду твоей, умолю тебя пустить к себе в постель, только б отомстить этому негодяю,

даже если Данила плюнет мне в лицо и втопчет ногами в землю,

Данила, что же делать, ведь до сих пор я защищалась, отрицала, оскорблялась, когда меня попрекали ошибками молодости,

а как быть теперь?

Или он убьет и меня и себя, или я раньше сама отравлюсь?!

Брошу его — он станет мстить, распускать обо мне грязные сплетни, как поступают все ревнивцы, и тогда мне конец… И мне, и моим отчаянным попыткам устоять на ногах.

Я пообещал ей, что до утра мы что-нибудь придумаем.

Она успокоилась, обняла меня руками и ногами, ласковая и нежная.