Я, Данила

«Дорогой Дане,

я, слава богу, жив-здоров, а как ты? Вчера звонили из укома, велели тебе прийти, хотят поговорить с тобой о том, ну да ты сам лучше знаешь — о чем. Только прошу тебя, старый мой боевой товарищ, пожалуйста, не распускай язык. Тихо, смирно выслушай, что скажут тебе товарищи, скажи «понял» и налево кругом марш. Молчи и делай так, как положено по директиве, а не как тебе хочется, дурачина ты старый. И как это тебя угораздило ударить хорошего человека и руководителя? А тебе бы понравилось, если б лысый Сима с пилорамы дал тебе по зубам? Я говорил товарищам, что ты ужасно переживаешь, и они это примут во внимание, а ты не бунтуй, государство не твоя вотчина, ты солдат единой армии и должен стоять пятки вместе, носки врозь и слушать приказ, а ежели в чем не согласен, на то есть конференции и собрания. А теперь давай умойся, оденься и причешись, знаешь ведь, что председатель не любит, когда к нему в уезд являются небритыми. Ежели денег нет, приходи в совет, выпишем тебе дня на два, на три командировочные, на табак и харчи хватит, а ночевать можешь у моего брата, его взяли в наставники к допризывникам, хотя я так думаю, что он и разграфить бумагу путем не умеет. Так вот, завтра к девятичасовому автобусу чтоб был вылощен и подстрижен. Не вздумай увильнуть, не то пошлю к чертовой матери и тебя, и всю нашу старую, закаленную в боях дружбу. С товарищеским приветом. Дойчин».

В восемь я был уже в Лабудоваце.

Из кооперативной сапожной мастерской вынес треногую табуретку, сел и застыл, чтоб, чего доброго, не измять отутюженные брюки. Снует по своим делам на улице население моего города. Кто здоровается, кто так проходит. Но все без изъятья через несколько шагов оборачиваются взглянуть еще разок на невиданное чудо:

Данила Лисичич расселся, что твой господин турист на площади, и ждет автобус. Что-то это значит? Может, ему простили оплеуху председателю? Да еще повысили в должности? Или он просто выдрючивается перед тем, как сесть за решетку?!

Я наглухо закрыл все окна в своей душе, а на дверях своей совести написал: «Закрыто на учет!» — как-никак еду на парткомиссию. Подождут. Вот вернусь из города, тогда и посмотрим, как и что. А до тех пор — никаких заявлений. Только попрошу кого-нибудь принести мне стакан воды с куском сахара. Всю ночь я пробродил по полям и лугам вокруг Зеленой, курил и сам с собой рассуждал о себе и о предстоящей комиссии.

Стакан воды с куском сахара от Лабудоваца за десять стаканов моей крови и десять лучших лет жизни!

Но Лабудовац проходит мимо меня с таким же равнодушием, с каким немка-туристка проходит мимо партизанского кладбища. Ни на одном лице не вижу я готовности принести мне стакан воды с куском сахара. И это в городе Лабудоваце, в фундамент и стены которого я вложил свое здоровье и десять горячих, страстных лет.

По тротуару запылил мусорщик. Попросить его перестать? Но он меня видит. Видит, что облака пыли приближаются ко мне. Подумаешь! Он уже слышал, что его жалованье от меня больше не зависит. И мстит за то, что он мусорщик. И потому, что мусорщик.

Он подходит, взмахивая метлой равномерно, словно косарь на пожне.

Я подозвал его. Он подошел. В глазах лютая ненависть.

— Слушай! — говорю я. — Ты что, не видишь, что я здесь сижу?

— Вижу.

— Ну?

— А ты не видишь, что я на работе?

— Браво, работничек! — воскликнул я и перешел на другую сторону.