Я, Данила

На столике — куча книг. Наверху — партийные журналы. Из-под кровати выглядывает ворох газет килограммов этак на шесть-семь. И пара длинных шерстяных носков.

Я потихоньку уселся в кресло, повернутое к больному. Ну и положеньице! Будить его нельзя. А сам проснется, что подумает о таком нахальном госте? В комнате мертвая тишина, я боюсь и пальцем пошевельнуть. А вот на буйную головушку мою надежда плохая. От нее всего можно ждать. Как пойдут мысли бушевать да колотить в черепную коробку, больной сразу и проснется. Потому я и выпустил всего несколько невинных мыслишек — пускай себе полегоньку ползают туда-сюда.

Тишина и равномерное хриплое дыхание секретаря нагнали на меня дрему.

И лишь потом, когда уж было поздно что-либо изменить, я понял, что заснул.

Заячье мое ухо уловило подозрительный шорох и напряженную неестественную тишину. И пока оно дало знать разуму, я снова провалился в полынью сна. Когда я выныривал, ухо мое громко колотило в окошко разума: «Вставай, а то проспишь все на свете! Не слышишь, что ли, скрип кровати и шепот?!»

Я продрал глаза.

Секретарь смотрит на меня с подушки и смеется. Жена его стоит у изголовья. И тоже смеется.

— Данила, дружище, жив-здоров? — Секретарь протянул мне большую влажную руку. Справились о здоровье друг друга. Он задал веселый и сердечный тон, словно я партийный инструктор сверху, завалившийся к нему на ужин с ночевкой, — дела, мол, подождут до завтра. За сухими тонкими губами теснятся потускневшие зубы, сквозь которые с трудом пробиваются слова. Они с шипением вырываются из вязкой жижи разлагающейся плоти со дна легких.

— А мы смотрим: что это за усач к нам припожаловал?! Поначалу я не на шутку испугался, уж не Сама ли явилась, с папкой, элегантная и степенная, чтоб отправить мою коммунистическую душу в бессрочный отпуск. Потом уж Милка узнала тебя — господи, да ведь это Данила Лисичич! Милка, свари-ка ему кофейку покрепче!

— Спасибо, не надо. Пока все здешнее начальство обошел, налился кофе, как цистерна. Я пришел, товарищ секретарь, проведать тебя, ну и доложиться заодно… Хоть я, как ты, конечно, знаешь, вылетел из партии…

Он смеется.

— Я все знаю. Мерзко, да?

— Мерзко.

— Кризис?

— Кризис.

— Не спился?

— Почти.

— Жаловаться не собираешься?

— Нет.

— О самоубийстве не думал?

— Сперва было. Но, знаешь, под старость жизнь слаще.

— Партизанскую пенсию не хочешь? Причитающиеся награды все получил?

— Все.

— Тогда кризис быстро пройдет, не волнуйся.

— Быстрее бы прошел, если б заняться каким-нибудь большим делом. Ну, скажем, я бы предложил построить…

— Нет, нет! Пока сиди тихо.

У меня потемнело в глазах. Значит, я был прав, — это начало большого заговора против меня. Неужто и он туда же? Такой знаток кризисов! Опытный кадровик, он сразу понял, что значит мое внезапное молчание, повернулся ко мне всем телом и вонзил в мое колено сплющенный указательный палец:

— Слушай, до весны никаких затей.

— Боюсь, что не выдержу. Нервы…

— Нервы нервами, но ты забыл… забыл, что коммунист в первую очередь должен быть хозяином времени. Время надо брать за рога. Когда я два года назад узнал, как ты работаешь, я сказал товарищам: или его хватит удар, или в конце концов он расплюется со всем светом, включая и партию. У меня и свидетели есть, могут подтвердить. Я и в войну замечал у тебя такую прыть. Помнишь Красные скалы зимой сорок четвертого?

— Да…

— Я был комиссар роты в шестнадцатой мусульманской бригаде. Вы после кривайской катастрофы бредете оборванные, молчаливые, угрюмые. Бойцы едва на ногах держатся. А ты, как бешеная собака, носишься взад-вперед вдоль колонны, кричишь на бойцов, подгоняешь, помнится, даже толкнул одного командира отделения. А что толку? Люди еще больше помрачнели и ушли в себя. А умный командир поступил бы иначе. Он бы подбодрил бойцов песней или шуткой. Погоди, не прерывай! Я знаю, бывают ситуации, когда лучше всего прикрикнуть. Но время… время надо знать и средства и силы соразмерять со временем. Поверь мне, такие неумолимые подгонялы сплошь и рядом оказываются там же, где и любители все откладывать на завтра. Во всяком случае, результаты их деятельности совершенно равны. Дай-ка мне полотенце со спинки. Чистое, не бойся! Много говорил, опять першит в горле. Вот что я хотел тебе сказать. Ну… ты доволен работой и окладом?

— Доволен.

— Ты приехал с какой-то женщиной?

— Воевали вместе.

— Женись! Ох, подступает… Отвернись-ка, не очень-то приятно смотреть, как я харкаю кровью…

Последние слова его едва просочились сквозь пену и сукровицу. Страшный кашель свил в клубок огромное тело и тут же стал разматывать, дергая и швыряя его во все стороны. Вбежала жена. Я вышел на кухню, а затем — в коридор. Не знаю, сколько прошло времени, когда передо мной вдруг выросла девочка с длинными русыми косами. Она поздоровалась, переобулась, положила портфель на столик в прихожей, шагнула было в кухню, но, видно передумав, остановилась в дверях и спросила:

— Папа кашляет?

— Да.

— Наверное, много говорил?

— Да.

Девочка подняла сжатые кулачки.