Я, Данила

Стою я на обочине тротуара и наблюдаю за гуляющими, которые меряют свою главную улицу с таким упорством, словно чего-то ищут, а находят лишь самих себя в своих тесных рубашках, твердую землю и знакомые, до отчаяния знакомые лица. Правда, ни на ком не увидишь ни малейшего следа повседневных забот. На этот вечерний обряд не берут с собой домашнее меню и папку с долговыми расписками и кредитными квитанциями.

Вот идет ветеринар с женой. Он толкает впереди себя коляску, у нее на одной руке висит жакет, в другой — то ли дорожная, то ли хозяйственная поливиниловая сумка, в которой спокойно уместилось бы килограммов пятнадцать гороха. Но сейчас там вязанье, запасные пеленки для спящего в коляске младенца, губная помада, пудреница, зеркальце с порнографической сценкой в гареме, мужнина трубка и кисет, кошелек с тремястами динарами, ассигнованными на вечерний кофе для себя, на шприцер мужу и, если будет желание, на две половинных порции чезапчичей.

Эта семейная идиллия напомнила мне мудрое пророчество одного образцово-показательного семьянина: если какой-нибудь взрыв не расшвыряет нас всех по вселенной, то уж, будьте уверены, скоро у нас наступит матриархат.

Господи, пошли мне удушье или удар еще в этом дивном мужском переходном периоде!

Малинки нет.

Проходит налоговый инспектор. В пятьдесят с гаком он женился лет шесть назад на женщине втрое крупнее себя, дочери местного пекаря Димитрия. Он ведет двоих детей. Одного жена везет в коляске. Еще двое держатся за юбку. А старший сын бегает вокруг с обручем. Обрывки его сочных ругательств долетают до счастливых родителей. Но пекарская дочка шагает с гордо поднятой головой.

Она принесла мужу в приданое больше полумиллиона динаров, триста аров земли и старую довоенную мебель. Об этом говорят ее осанка и полная зависимость от нее всего семейного древа, на котором господин Илия Матияшевич, архивный червь и гордый отец семейства, лишь живое напоминание, что все мы однажды приблизимся к могиле. Наперекор биологии, старикашка еще бодрится, и кто знает — не чувствует ли дочка пекаря снова глухие толчки под сердцем?

Малинки нет.

Там и сям у дверей сидят пожилые женщины, а также те, кому тучность, строгий муж или скудость гардероба не позволяют отправиться на променад. В руках неизменное вязанье. Провожают глазами каждого, кто идет мимо. Страстно ищут чего-то диковинного. Ловят. Жадно ловят мелочи, ибо на крупное здесь рассчитывать не приходится. До мельчайших деталей обсуждают рецепты заготовки черники, шиповника, малины, ранних яблок. В девять идут подогревать ужин. А затем, перекрестившись или отбив поклоны аллаху, ложатся, предоставив грубым рукам мужа свои натруженные ноги и отяжелевшие груди.

Автобус пришел. Газеты проданы. Начальник почты, подготовив к утреннему автобусу отправления в город, встал на приступки, сложил руки за спиной и посмотрел на часы,

нет,

еще рано пропустить пару стопок и сразиться в картишки, жена его облокотилась на подоконник, подложила под локти вышитую подушку, про которую весь город знает, как и когда куплен для нее материал, как она вышивалась и набивалась,

и по водосточной трубе из окна принялась спускать угрозы мужу:

— Если опять весь вечер проторчишь в своем кабаке, берегись!

Почтарь знай себе позевывает и, не поднимая головы, бурчит:

— Ну чего раскудахталась, старая дура!

Наконец перебранка ему наскучила. Он медленно сошел с приступок и, по-прежнему держа руки за спиной, зашагал по улице, оставив жену в окошке без собеседника.

Малинки нет.

Прошли трое служащих в наброшенных на плечи пальто. Под ними — бутылки, закусь, кошмы — постелить на траву, а может, кто еще и домру держит за гриф. На нашей земле всегда находилось достаточно поводов для выпивки. И все же тихие выпивохи вроде этой троицы почти повывелись. Они прошли потупившись, бесшумно, ни с кем не здороваясь, явно опасаясь встретить какого-нибудь дружка, которому, чего доброго, вздумается пристать к ним. Да, такие выпивохи нынче редкость. О душевных муках теперь не молчат. Сейчас принято кричать о них. Все меньше людей умирает гордо и неслышно, без жалоб и стонов, сохраняя свое достоинство. Взять хотя бы меня. Не могу я стать безгласным алкоголиком, бегущим от людей и медленно угасающим в горьком и прекрасном озере обманов и иллюзий. Стоит мне подумать о такой смерти, как я впадаю в панику. Нет, я должен по крайней мере одну гору своротить. Чтоб оставить память потомкам!

Идут два пенсионера. Бывший управляющий дорог и бывший начальник налогового управления. Чопорные, одышливые старики с подрезанными усами. Большие умельцы по части карт и домино, мастаки порисоваться перед простым народом. Серые развалины. «Политику» прочитали от первой до последней страницы. Идут молча. Вроде бы никого не трогают. Зато глаза их тараторят без умолку:

— Ага, видел?

— Взял ее под ручку! Что я тебе говорил?! Ох, и куда мы катимся! В какую пропасть? Где оно, наше доброе старое время?

— Да, так-то оно нынче!