Я, Данила

А увидел красивого горца в расцвете лет, чуточку чернее своих земляков — наверное, от жаркого солнца, и малость пообтесаннее — влияние османской школы ложного пафоса и славословия. Все городские вдовицы издали вздох изумления при виде его. Пока женщины и девушки прикладывались к его руке, он другой рукой благословлял их, поглаживая им волосы, шею, грудь. Учитель медресе впоследствии клялся, что его едва не стошнило, когда он лобызался с хаджи. Так, мол, разило от него ракией и чесноком.

Через два дня приехала и его жена со скарбом, затейливость и необычность расцветок которого затеняли его скудость и дешевизну. Не было в городе мусульманина, который бы в те дни по крайней мере трижды не заглянул в окна хаджи, чтоб подивиться на чудо чудное: на высокую темнокожую женщину, тут же прозванную Арабкой, хотя всего лишь двум-трем женщинам посчастливилось увидеть ее лицо. Соседки одна за другой забегали к ней, будто бы услужить в чем, пока она осмотрится и обвыкнет, а на деле — чтоб поднабраться впечатлений для дальнейших пересудов. Хаджи, застав на другой день толпу женщин вокруг смущенной и растерянной Арабки, немедленно навел порядок, действуя попеременно ногой и чубуком.

Вскоре все узнали, что хаджи сидит дома и пьет. Жена сидит у его ног, молчит или поет. Они никого к себе не звали. И сами ни к кому не набивались. Хаджи пренебрегал городом. Город оставил его в покое, приняв его таким, каков он есть. Он был скор на расправу и к тому же так богат, что мог купить любого торговца со всеми его потрохами.

— Данила, ты плоть от плоти этого государства? — спросил он после того, как мы для порядка поболтали о том о сем. — Или так, сбоку припека?

— До мозга костей!

Он глядит на меня своими проницательными глазами и легонько касается моего колена.

— Какая-то смута у тебя на душе. А квартирой доволен?

— Вполне. А что?

— Дом старый, червями источен, маслом пропах, и мыши есть, да и за молитвой ты заставал меня раза два, а это вы, коммунисты, не любите.

— Давай-ка лучше выпьем! Ну, будь здоров!

Так ловко и учтиво уклоняюсь я от разговора о том, что я люблю и чего не люблю. Выпил вторую. Сладостный туман заклубился в голове. Тело погрузилось в сладостные воды безмятежного ничегонеделанья. Люди стали казаться лучше и пригляднее.

Мои сербские ноги с непривычки сидеть по-турецки совсем онемели. Попробовал изменить позу. Хаджи ручкой ножа два раза стукнул по полу. На пороге появилась девушка, которую я видел раза два с тех пор, как тут поселился. Хаджи распорядился глазами. Она принесла мне подушку.

Из соседней комнаты — через открытую дверь — донесся голос его больной жены, Арабки:

— Хаджи! — Он и бровью не повел. — О хаджи, — простонала жена, — где мой Сулейман? Куда ты его дел, хаджи?!

— Ну, будет тебе! — прикрикнул хаджи. — Видишь, гость у меня.

Жена умолкла.

Девушка хотела пойти к больной. Хаджи остановил ее взглядом. Она стала у него за спиной, лицом ко мне. В первое мгновенье она показалась мне некрасивой и дикой. Как бы ненавидящей нас за то, что должна нам прислуживать. Но когда она чуть склонила голову и луч света упал ей на лицо, по моей спине пробежали мурашки. Не иначе, среди ее предков был калмык или татарин. А долото белого человека пригладило скулы и подправило челюсти. Из-за таких вот султаны теряли свою империю. А наши председатели, секретари и директора слепли и, ко всеобщему удивлению, отправлялись на каторгу.

И мертвого бы разбередила!

«Марш назад!» —

гаркнул я на себя. Да, девушка прекрасная и дерзкая, живая и гибкая тростиночка, чуть-чуть колышутся ее бедра в лад какому-то внутреннему ритму. Да, это живое существо, способное привести в изумление даже самого тонкого ценителя женской красоты. Однако рот на замок, ты гость, к тому же дряхлый старик, ты ей в деды годишься. А хозяин здесь — хаджи, он быстр и ловок, как леопард. И нож всегда за поясом.

Итак, прикрой глаза веками.

— Дочка слушается? — спросил я.

— Она не дочка.

— Внучка?

— И не внучка.

В сорок втором хаджи бежал от четников. Бежал с единственным сыном Сулейманом, отстреливаясь из хорошего кавалерийского карабина, но на одной косе, когда они перебирались через высокий сугроб снега, пуля размозжила мальчику голову. Хаджи зарыл его в снег и стал пробираться дальше по горам к Сараеву. Под вечер, в ущелье за Мокрым, набрел он на разбитый лагерь беженцев — там и сям валялись узлы, ковры, брошенная навьюченная лошадь, перевернутые котлы. Из кучи тряпья выбивался детский плач.

Согревал ее своим теплом. Сквозь тьму и пургу нес, ровно родное дитя, прижимая к груди, а в другой руке держал карабин со спущенным предохранителем.

В сорок пятом привел девочку домой. Жена повредилась в уме от одиночества, страха, от побоев четников, от жизни в сыром, заплесневелом доме. Веник и тот не могла поднять. И двух слов связать тоже. Хаджи сам выкормил приемную дочь, первые косы ей заплел и первые сандалики на ножки надел.

Девушка глухонемая. Но понимает все. Надо только два-три раза стукнуть чем-нибудь по полу. Она, как выразился хаджи, слышит подошвами ног.