Я – дочь врага народа

В девчатах, однако, так и не проясняется истина: как это Наумом Давыдовичем «стихушка и зассыха» поднята «умной дурочкой» выше их на целую ступень?

Юмор многого стоит

Производственный мастер имеет ненавистное для Лизы имя детдомовского воспитателя Цывика – Виктор Петрович. Она не желает у него заниматься.

Занятия девчат в слесарной мастерской начинаются с октября месяца, проходят по вторникам, четвергам и субботам. Образовательный этот минимум включает в себя забивание гвоздей, изготовление молотков и плоскогубцев…

Разглядывая заготовку будущего инструмента, Лиза спрашивает мастера:

– Зачем слесарю-сборщику уметь делать щипцы?

Её вопрос приводит мастера в некоторое замешательство.

– А затем, – поясняет ему сама Лиза, – что советский рабочий обязан уметь всё!

– Ве-ерно, – соглашается мастер и добавляет в её же тоне: – Но у тебя, Елизавета свет-Леонидовна, руки, похоже, не из того места растут…

– А спорим… – задирается свет-Леонидовна. – Если я вперёд всех сделаю вашу железяку, то вы мне покупаете билет в оперный.

– А спорим! – соглашается мастер.

Через неделю плоскогубцы у Лизы готовы!

Утром в понедельник вход в учебный корпус украшен плакатом: «Поздравляем ученицу группы СБ-9 – Быстрикову Лизу с производственным успехом!»

Но – увы мастеру! Лиза не тщеславна. Учиться у Цывикова тёзки она так и не желает. И объясняться не намерена.

А вот билет, им проигранный, берёт и, с разрешения директора училища, слушает в оперном театре дневной показ «Морозко».

Следующие два месяца отпущены группе для освоения токарного минимума.

Тут Лиза не в силах досаждать мастеру.

Когда тебе подчиняется «живой» станок, когда под твоей рукою чуть повизгивает от удовольствия металл, когда верно изготовленная деталь глядит и улыбается тебе блестящим отсветом… Какая уж тут неприязнь?

Лиза, при словесном одобрении её нового достижения, заявляет мастеру:

– Если повесите идиотский плакат о моём успехе, ничего делать больше не стану.

– А если… билет в оперный? – спрашивает Виктор Петрович.

Какие-то секунды проходят в молчании, затем оба хохочут…

Наум Давыдович был не прав, что юмор чего-то стоит – юмор стоит очень многого! Именно потому Лиза и не огорчает больше Виктора Петровича.

Господи боже мой!

В седьмом классе Лиза сидела за первой партой. Ноги её не доставали до пола. А в ремесленном за один год она обгоняет в росте почти всех девчат. Еды не хватает. В глазах – радужные круги. Подташнивает. Часто кружится голова…

Как-то ночью она идёт в туалет, где с высокого «пьедестала» грохается головою о цементный пол.

Оживает она в больнице. Слышно: соседки толкуют. Говорят, что у неё не всё в порядке с головой. А голова её (на ощупь) лысая; а в палате полный мрак. Лиза решает: если «не всё в порядке» – значит, она бредила стихами. У неё такое бывает. Но почему лысая? Но почему темно?!

Приходит доктор. По голосу она понимает, что он – старичок; спрашивает ласково:

– Как ты, голубушка?

Лиза интересуется:

– Почему ночью-то?

– Что – ночью? – не сразу понимает доктор.

– Почему ночью пришли?

Доктор медлит с ответом, а потом объясняет:

– Когда очнулась, тогда и пришёл.

– Свет-то зажгите, – просит Лиза.

Доктор уверяет:

– Нельзя, голубушка, – больные спят. Сестра тебе сейчас укольчик сделает. И ты уснёшь…

Снова Лиза оживает – снова темнота! Теперь уж потому, что глаза её забинтованы. Доктор рядом. Откашливается. Говорит:

– Так, Лизавета… Сотрясение у тебя. Сильное. Понимаешь? Зрение пострадало. Придётся повязочку потерпеть…

– И долго?

– Посмотрим, – вздыхает он, продолжая: – Ты – девочка взрослая. Поймёшь… Если зрение через недельку-другую не появится…

– Ослепну, что ли? – торопится узнать Лиза.

Но доктор продолжает говорить начатое:

– А появится – восстановится совсем. Надо потерпеть.

– Зачем остригли? – спрашивает Лиза, не желая продолжать страшный разговор.

– Поспешили… Думали – понадобится трепанация.

Потом добавляет:

– А что остригли – не сокрушайся. Волос – не нос, отрастёт.

Пошла третья неделя – ночь продолжается.

Голос доктора перемежается тяжкими вздохами соседок по палате…

А лысая голова в слепоте пустует. Ну и хрен с ней, с поэзией!

По поведению соседок Лиза понимает, что окна находятся против двери, что палата – на третьем этаже…

Вот сейчас – все уйдут в столовую; ей принесут обед попозже.

Наконец в палате наступает тишина; Лизины ноги оказываются на полу. Они уже ступают, крадутся. Доносят хозяйку до окна. Поднимают на подоконник… И руки сами делают своё дело. Им остаётся только дотянуться до последний, верхней задвижки…

– Падла! – шёпотом ругается Лиза на высокий шпингалет. – Дурак тебя какой-то прилепил…

А минутой позже из неё криком выворачивается нутро:

– Сволочи! Пустите…

Крик не орёт, он прорывается из бунтующего тела сквозь зубы. Его к тому же покрывает гул голосов. У двери собралось народу – почти весь этаж…

И вот Лиза, как в памятном детстве, опять привязана к кровати…

Бедный доктор!