Я – дочь врага народа

С утра стирает дождик затяжной
Намыленный ветрами день вчерашний…
Такою затрапезною порой,
Пожалуй, только умирать не страшно.
И в самом деле: всё, чем дорожил,
Вдруг заслонила горькая обида —
Как будто всех знакомых пережил,
По всем друзьям отправил панихиду.
И некому тебе закрыть глаза…
А дождик ноет за окном бессменно…
И грезится – воскресший бронтозавр
Шершавым боком чешется о стену.

И всё-таки врождённое жизнелюбие продолжает в ней торжествовать:

Я ловлю в облаках силуэты скитальцев, манящих
От тревожных раздумий в далёкие тайны былин,
И до смерти боюсь, что растают под солнцем палящим,
Их волшебные лики в сверкающих нимбах седин.
А они всё бредут и бредут, как паломники в Мекку.
Ни конца им, ни края на синих дорогах небес.
И не трогает их непродуманность нашего века,
И не страждут они ни открытий и ни чудес.
Но чем дольше я вглядываюсь в их отрешённые лица,
Тем сильней закипает во мне беспокойная кровь,
Словно мудрость земли предо мной за страницей страницу
Неустанно листает огромную книгу веков!
Облака всё глядят в душу мне уплывающим светом,
Словно я непременно должна до заката понять
И ответить: что может моя дорогая планета,
Что желает о нас в эту книгу веков записать?

Последнее стихотворение, напечатанное в заводской газете, было прочитано Зоей, и пожелалось ей под выходной день пригласить Лизу в гости. А как откажешься, если честь оказана такой матроной?

Но мир наобум раздору – кум!

Она уверена, что побывает в Зоиной (всем на заводе известной) богатой квартире. Но в восемь часов вечернего января такси катит их к частному сектору и тормозит у ворот мазаной избёнки.

Двое парней подскакивают к машине, распахивают дверцы, протягивают «дамам» ладони.

Лиза обескуражена неожиданностью. Глядя на поданную руку, говорит: «Ну вот ещё», – и сама оставляет сиденье.

Но её всё же подхватывает под локоть крепкая рука…

В тихом свете избы Лиза узнаёт, что рука принадлежит улыбчивому, лет двадцати пяти, черноголовому, кудрявому Михаилу-штангисту. Его друг Николай, тех же лет, в тяжёлом спорте – никто. Он КТО в шахматах и в медицине и, понятно, в Зоином сердце… А Михаилу (в компаньонки) доставлена Лиза, которая до двадцати лет не знает, что такое брудершафт, чем смешит компанию.

Вот уж на часах – десять, вот – одиннадцать… Пора бы домой! Телефона нет – такси не вызовешь. Да и откуда у Лизы деньги на такси?!

Изба-пятистенок – кухня и комната. В кухне, где они сидят, – диван, в комнате – кровать. На диване Зоя прижимается к Николаю. В ней явно тлеет нетерпение. Но чтобы оставить пару наедине, Лиза должна оказаться с Михаилом в комнате.

И тут ей на выручку является наглость! Она спрашивает:

– Где у вас сортир-то?

– Прости! – извиняется Николай и вносит ясность: – Во дворе. Тропинка там прочищена…

– Я провожу, – поднимается Михаил.

– Ещё чего! – грубо останавливает его Лиза.

С крыльца она торопится до низенького, за уборной, плетня. Утопая в снегу чужого огорода, направляется в сторону дороги.

В ней царит детдомовская злость! Лица обоих парней сливаются в одну рожу Цывика, которая плавится похотью. Она шепчет:

– Ну, спасибо, Зоенька, за приглашение за такое! Теперь сама разбирайся – с двумя-то кобелями…

В её голове шевелятся чёрные, лохматые вопросы. Что же всё-таки произошло тогда? В тот проклятый детдомовский день? Что с нею сотворил Цывик?! Отнял у неё девичью честь? Или не отнял?

Она до того живо представляет воспитателя, аж задыхается вонью его слизи… И вдруг осознаёт, что же сейчас могут вытворять «кобельки» над несчастной Зоей!

Вернуться надо! Спасти!

Но в это время на крыльцо выходит Михаил, раз-другой окликает её. Затем затворяет за собою дверь и идёт за ворота…

Лиза садится на снег и говорит себе:

– Может, не надо было уходить… Узнала бы – девушка я или нет?

Прячась в снегу, она видит, как удаляется Михаил. Затем, не отряхиваясь, сама выбирается на дорогу, и, чтобы не зареветь, читает недавно сотворённые строки: