Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Аэроклуб я закончил нормально, у меня и свиде­тельство лежит до сих пор, экзамен сдавал 15 декабря 1938 года, когда Чкалов погиб, но потом очень сильно заболел и долго пролежал в больнице. Товарищи мои тем временем ушли в военное училище...

После того как я переболел, меня призвали на флот, началась война. Служил я тогда на Балтике, из Таллина эвакуировался на кораблях в Ленинград, попал в самую блокаду.

С продовольствием было плохо. Нам, военным мат­росам, девятнадцатилетним парням, давали по 300 граммов хлеба. Причем от хлеба там, конечно, было од­но название. К хлебу еще был какой-то суп, намешан­ный с манной кашей; второго, по-моему, никакого не было. У каждого из нас в кармане был жмых от хлеба, перец, соль, потому что эти приправы давали хоть ка­кой-то вкус еде. В конце концов я уже дошел до того, что 400 или 500 метров просто не мог пройти — прихо­дилось два-три раза садится отдыхать.

Тогда я служил связистом при штурмовом полке, где воевали такие летчики, как Карасев, Потапов... [Имеется в виду 57-й шап КБФ, впоследствии 7-й гшап КБФ] Они летали еще на первых «илах» без стрелка. Летчики нас как раз и поддерживали: то хлеба дадут, то еще какой еды. Они же видели, какая обстановка. Топить нечем, все паркетные полы пожгли, мороз ужасный.

Вот это был самый страшный период. Идешь по го­роду, и уже до того дошло, что трупы валяются и их не успевали убирать. В баню пошли, так я не мог там нахо­диться: все люди в болячках, все больные, кожа натяну­та на кости, как барабан... Гражданским же еще мень­ше питания давали. Только в апреле 1942 года послаб­ление хоть какое-то наступило: кашу дали.

В 42-м году пришел приказ собрать всех бывших летчиков и отправить учиться в училище. Стал я посту­пать вместе со своим другом Сашкой, который, между прочим, до этого ни на каких самолетах не летал. Спра­шивают: «На каких самолетах летали?» Я отвечаю, что на У-2. Сашка меня спрашивает: «А мне что отвечать?» Я говорю: «Скажи — на У-2 летал. И все». Он согласился.

Так говорили, чтобы не попасть в училище, нормаль­ное училище. Дураки мы были в то время... Надо было говорить, что летал на двух самолетах, поскольку счита­лось, что если летчик летал на двух типах самолетов, то он уже опытный. Решалось все это очень просто: если летал — то остаешься, если нет — отправляют в учили­ще. Осталось нас, «опытных», человек 8, в том числе и Сашка. Ведь не хотелось из Ленинграда уходить — каза­лось, что много потеряешь, если уйдешь в училище.

В июле снова начали летать на У-2. Боязни не было, потому что либо в бою тебя убьют, либо тут. Просто не думали тогда о страхе, видели же, сколько людей гибнет.

Когда начали «возить» на По-2 самостоятельно, то в переднюю кабину клали мешок с песком, чтобы как-то уравновесить. Самолет-то очень легкий, перкалевый, из реечек сделан практически. Так вот, когда у меня был первый самостоятельный полет на По-2, вот здесь была не то чтобы боязнь, но не было полной уверенно­сти, что ты можешь справиться.

Эти самолеты ветра боялись, поэтому наши полеты проходили часа в 4 часа утра, когда в воздухе тишина, ветра нет. Вставали рано. Когда взлетали, над городом еще была дымка синеватая... тишина... и твой самолет потихоньку летит, покачивается... Но в первый само­стоятельный полет я взлетел и сел благополучно. Тогда давали, по-моему, 5—6 полетов самостоятельных.

Другое дело, когда первый раз прыгали с парашю­том, то здесь боязнь немножко была. Причем это уже потом прыгали прямо из кабины, а здесь прыгали с По-2, и перед прыжком надо было выйти на крыло. Ин­структор набирает положенные 800 метров, говорит: «Приготовься!» Вылезаешь из кабины. В это время ин­структор скорость «терял» до минимума. Подходишь к ин­структору, он проверяет чеку парашюта, потом поворачи­ваешься от него и идешь на край плоскости. Одной рукой держишься за борт кабины, другой за чеку парашюта. Ко­гда к концу крыла подошел, инструктор командует: «По­шел!» Вот в этот момент по теории, как нас учили, надо от­толкнуться под 45 градусов от фюзеляжа и плоскости, т. е. не попасть ни под крыло, ни под фюзеляж. Но на деле никаких отталкиваний у тебя не получается — как сто­ишь, так и падаешь, потому что в этот момент у тебя нет силы, чтобы оттолкнуться. Как только я отделился от са­молета, я сразу дернул за кольцо. Ну а когда раскрылся парашют, то было уже все в порядке. Только смотришь, чтобы удачно приземлиться, ноги не поломать. Чтобы но­ги были свободными, чтобы можно было сложиться. По­том я прыгал уже гораздо смелее и с крыла, и из кабины.