Я - душа Станислаф! (СИ)

Меня здорово напрягало отсутствие времени в Вечности. Мы не знали, как долго будем наполнять сами себя переживаниями других душ – в воображаемой земной жизни оно остановилось, однако это не мешало неизвестному «среднеарифметическому» расти. Причем, это чувственное нечто росло в нас стремительно быстро. И первой душой, из пяти, кого оно вывело из равновесия, стала душа Агне.

Она могла выйти в Вечность и уйти в созерцание безмятежности, а заперлась в своей комнате, в белом-пребелом домике старого Вильнюса. Агне и понимала, и не понимала, что с ней происходит. Понимала – в ней много боли, не понимала – где и в чем ее личная боль, а где и в чем привнесенная другими душами. Ведь моя боль больнее, мое горе горше – так она еще недавно думала. В ее воспоминаниях не было даже Йонаса. И, вообще, ничего и никого в них не было. Пустота надолго укладывала в постель и не отпускала из дому. Только веки тяжелели. Закрыть глаза – где окажется, Агне не знала, или очень не хотела оказаться где-то…

С Мартой происходило что-то подобное, хотя это касалось и меня. С ней мне было легче удержать баланс своих чувствований, отвлекаясь то и дело страстностью и желанием близости с ней. Желание меня пугало и томило, больше неуверенностью в себе, чем от неловкости, которую испытывал, постоянно раздевая ее в мыслях. Станислаф лишь насладился, однажды, девичьей грудью, когда в компании друзей обмывал полученный им паспорт гражданина Украины, а на него запала грудастая Анжела… Да, еще его руками я полапал Марту за бедра в Азовском море – было такое!.. А о чем думать в моем возрасте? Потому и озабоченный!.. Ну и что, что душа?.. Душа живая и прочувствует любое воображение. Тем более, воображаемое страстью тело. А оно, гибкое и упругое, омытое горячим светом дня, краями и линиями платья – передо мной.

К тому же, все указывало на то, что вычленить распирающее нас нечто, прежде всего, чувственно, а не интеллектуально, все равно не удастся. Не для этого оно ни в одном из нас не спорится – растет себе и растет. А, следовательно, глупо терять время, которого нет, на то, что ускорит наше возращение на Землю. И там, возможно, откроется всем, или кому-то одному, само.

Отсюда и сказанное Мартой меня не удивило:

- Хочу попрощаться хотя бы с домом, где родилась сама и была счастлива с Ренатой. Недолго – ты знаешь. Мама дом восстановила…

- Но как? Она ведь…

- Паралич левой части тела …отпустил мою маму той же ночью, когда случился пожар. Вот как бывает: ее, обожженную и напуганную, оттащили в безопасное место, она, немного успокоившись, спросила у меня, почему нигде не видно Ренаты, сама себе, наверное, ответила почему – встала на ноги и побежала к дому. Будто никогда и не было у нее ни инсульта, ни паралича. К моему материнскому горю и счастью дочери, чудо свершилось. …Побудешь со мной?! – спросила и попросила Марта.

Отказать я не мог еще и потому, что как-то не представлялся до этого случай спросить у нее – может, знает или кто-то ей рассказывал, где в Кенигсбрюке располагался советский танковый полк во времена ГДР? В этом гвардейском танковом полку, «Революционная Монголия» им. Сухэ-Батора, служил отец Станислафа, наводчиком орудия Т- 62М.

О своей армейской службе он по многу рассказывал сыну, но гораздо чаще и больше восторгался уровнем культуры немцев и недоумевал от чинимых нацистами зверств во время второй мировой войны. А еще вспоминал, с волнением и улыбкой, как с семнадцатилетней дочерью начальника связи полка Леной целовался в вагоне электрички, на запасном пути железнодорожного вокзала. В ней они прятались от часового на посту – вышка была совсем рядом. И, гордясь собой неимоверно, он готов был тогда оторвать сам себе нос, потому что нос замерз и оттого казался ему очень большим и мешал целоваться, а у семнадцатилетней полковой красавицы, носик был маленький, как и ее губки, мягкие и горячие-горячие.

Отец Станислафа мечтал, что когда-нибудь приедет в ГДР, потом – в Германию, и проживет это время тем, двадцатилетним и влюбленным, гвардейцем-танкистом. Не приехал. Только я, душа его сына, могу это теперь сделать за него. И Марта, обрадовав меня тем, что ее дом, оказывается, расположен близко к вокзалу, а железнодорожные пути примыкают к месту бывшего расположения советского танкового полка, обещала и проводить меня туда, и посмотреть со мной, что там сейчас. И даже посидеть со мной в электричке. Но оделась она как на вечеринку и, причем, с намеком на возможную женскую взаимность. Впрочем, я был недурен собой, а быть ее искусителем – это вечно в моем сознании, еще и потому, что пребывал в Вечности.

Из Дрездена в Кенигсбрюк мы отправились поездом. 24 километра – один железнодорожный перегон. Мне хотелось позабавить Марту, а она, готовясь к встрече со своим безжалостным земным прошлым, выглядела и яркой, и в то же время очень грустной. Это как раз и не сдерживало меня – я подсаживался к хорошеньким фройляйн и чудил по-всякому… Наконец, она просветлела в глазах, я вернулся к ней и остаток пути мы провели в беседе обо мне. То есть, о Станислафе.