Я - душа Станислаф! (СИ)

Марту интересовало, кем бы он стал, не заболей лейкозом. Она полагала, что, прочувствовав его земное, ей стало понятно, пусть и не совсем, какой он был характером. Открытым для всех человечком, по ее мнению. Потому, что себя любил меньше, чем внимание к нему. А за внимание, не оценочное, а признаваемое его, Станислафа, без каких-либо претензий, типа, я умнее, я сильнее, я пятое-десятое, обязательно кому-то платил чем-то добрым. Он хотел общаться со всеми на равных, и в этом – его кредо и беда. Не в том плане, что не придавал значения тому, кто он сам в сравнении с кем-то и не понимал меру ему дозволенного. Нет. Под равностью он, скорее, интуитивно, предлагал всем и каждому в отдельности талантливое отношение к людям и миру в целом. Но его не понимали. Потому что открытость человека перед всеми и его непритязательность на подчинение кого-то не принято считать талантом. Но это и не слабость, как считали многие. Оттого Станислаф во всем, что его интересовало и привлекало, был у всех на виду. Так он выделял себя из толпы. Ведь толпе всегда, во всем и обязательно, нужна жертва, чем он и становился, не раз, как бы по доброй воле. Да и подростковая агрессия изощренней в своем проявлении. Беспричинная и, в основном, физическая. Но! Непредсказуемость в людях пугала Станислафа еще больше, чем ожидаемое от них, а его обособленность, притом яркого юноши, раздражала бесталанных в общении с миром сверстников. Таких всегда больше. И во взрослой среде тоже. Потому, может быть, земная жизнь, удивительная и прекрасная, трудно и не скоро признает удивительно прекрасных людей.

Кем бы стал Станислаф? Марта почему-то была уверена в том, что он стал бы странником в собственных талантах. Потому, что отец у него был осторожно добрым человеком, вот и родил сына неосторожно талантливым мальчишкой.

Красивым его считали бы те женщины, коим не нужны богатства мира. Умным – кто бы ему доверился. Только гораздо больше взрослых женщин и мужчин наблюдали бы за ним на расстоянии, сближаясь с ним лишь тогда, причем с поклоном и, заискивая, когда им нужны были бы его незаурядные способности: обаять и взять на себя решение их собственных проблем.

Марта задалась вопросом о Станислафе – сама на него и ответила. И тут же обратилась ко мне:

- На пляже в Геническе ты назвался волком безмятежности. Не случайно, я уверена, и годы твои здесь ни при чем. Волк безмятежности – это волк, в чьих глазах чувственная мысль… Ты таким словами не разбрасывайся в Вечности, если только не хочешь, конечно, впечатлить меня своим умением выражаться образно.

Выслушав Марту, я не был удивлен тому, что от нее услышал – психологический портрет личности Станислафа я прожил в его теле, и многое во мне отозвалось как согласие. И вообще, чересчур умными не по годам мы стали в Вечности, отсюда и определенная вычурность нашей риторики и умозаключений. Потому и не удивляли друг друга в рассуждениях, а понимали друг друга. Можно сказать – с полуслова. Подготовленными чувственно и интеллектуально к очередной встрече с людьми, мы и нужны были Вселенной. Нашими, земными, оставались чувствования, они также менялись, но их очевидность не проявлялась как интеллект в мышлении. Да и возраст, как что-то мне подсказывало, не изменяет чувства и ощущения на что-то иное. Года лишь избавляют душу от паутины впечатлительности.

На железнодорожном вокзале Кенигсбрюка мы с Мартой ненадолго расстались. Меня в ее земной жизни не было, да и каждый прибыл сюда за своим.

Я стоял на платформе, впереди меня – две полосы подъездных путей, и на одной из них стояла, очень-очень давно, электричка, в которой отец Станислафа целовался с Леной Акименко, или Якименко, из Днепропетровска. Они встречались тайно, но в личное время ефрейтора-танкиста. И, тем не менее, дочь полкового связиста покидала территорию части свободно, а ефрейтор – самовольно. По-другому – никак! И за это, по прибытию в роту, ему объявляли перед строем таких же голодных на романтику солдат СА наряды вне очереди. Поэтому, чистка картошки в столовой, мытье посуды и полов – ночи напролет, всю зиму, весну и почти все лето. И звание младшего сержанта, заслуженное, как отличнику боевой и политической подготовки, присвоили не ему, а рябому и брызгающемуся слюной, сослуживцу одесситу Олегу Князеву.

Но Лена разбила сердце тогда еще не благородному Атосу, а он ей – губу, залепив пощечину, когда застал ее на спортивной площадке, целующейся со светловолосым молоденьким прапорщиком. Тогда, с головы «прапора» слетела фуражка и покатилась, Лена вскрикнула от неожиданности, заревела: «За что, я ведь ничего тебе не обещала?!», – ее кавалер выхватил из кобуры пистолет «Макарова» и ткнул ствол молодому Атосу в лоб. Атос, дыша болью и яростью, отвел от себя пистолет и сказал прапорщику: «Самое сладкое в жизни мужчины – это женщина, самое горькое – правда о себе!». Это был первый афоризм отца Станислафа. Ему надиктовали его в тот момент горечь обманутого ложью и оскверненного изменой чувства.