Я - душа Станислаф! (СИ)

…Ударившись лицом о что-то твердое, Матвей снова задышал, со свистом и хрипом, не осознавая, что еще живой. Наконец, почувствовал кровь на губах – очень горячая, а ногам холодно. Долго соображал, что ноги – в воде. …Где он? Ответить старался и боялся: а, если уже, на том свете?!.. Ладони – на чем-то жестком, холодном и мокром. Прочувствовав пальцы, сжал их, и на локтях подал тело вперед. Еще чуточку – вперед, и – дыхание, совсем рядом, учащенное и нехорошее. И такой же воздух, только и того, что им дышишь, а не пускаешь пузыри до звезд в глазах. И звезды в них еще не погасли, да вокруг – свет скудный и пугающий?

Со слабенькой надеждой, что все это сон – от вздыбившегося катера до крови на губах, – Матвей приподнял все же голову и, не один раз, перед этим, прогнав через легкие затхлый воздух, решился открыть глаза. Взгляд легонько и очень-очень осторожно прорезал густой сумрак. Все то же, несвежее и частое дыхание, коснулось ресниц и порывисто давило на них сверху. Но глаза отказывались увидеть, кто это дышит. И только, когда на лоб упала и сползла к переносице горячая капля, но не воды – точно, и звук, похожий на ленивый зевок, отодвинул от Матвея густой сумрак светлой лохматой лапой, он смиренно опустил голову, дав волю отчаянию, а уж оно – слезам. Догадка, что Ад не есть выдумка, выстрелила еще одной каплей кипящей смолы, и снова в лоб, став достаточной, чтобы в это поверить. Воображение вспыхнуло картинами предстоящих мук и подожгло память… Бессильные и беспомощные слезы высушила истерика – Матвей скулил, его всего трясло, а от издевательского подвывания чертей, зашаркавших вокруг него своими лапищами, он и вовсе лишился чувств.

…Шаман покинул пещеру рано, только розовое солнце последних майских дней разбросало лучи над тайгой. До этого они, с сестрой, выволокли человека наружу, оттянули его подальше от лаза, откуда его тело сползло до кривых берез. Из-за него, уже знакомого им кедрача, вечер и ночь выдались беспокойными. С вечера его начали искать, и катерами разогнали воду в озере так, что она залила пещеру. Рев моторов затих лишь за полночь, тогда же стихли и надрывные голоса, а женщина голосила еще долго…

Марта забегала наперед брату, Шаман останавливался и опускал голову, будто прятал глаза. А сестра искала его взгляд, кверху задирая его морду своей, вылизывала ему серебристые «бакенбарды», просяще повизгивая и дрожа от хвоста до ушей. Брат убегал не от нее, но навсегда. Это не нужно понимать – расставание не скрыть и не спрятать, и ничего не нужно, чтобы его прожить. Оно приходит когда-то, уводя за собой даже последние мгновения прошлого!

И Марта сдалась: припав к земле, ее когти ухватились за каменистую землю – только бы стерпеть, только бы не сорваться вдогонку. Брат убегал, все еще глядя на сестру. В нем боролось то же самое: стерпеть и не вернуться назад. Он видел и слышал, и совсем недавно, человечьи слезы, а его, волчьи, не текли рекой и не гремели водопадом, лишь брезжили в рассветной дымке.

Таежный резвящийся ручей – верная дорога к Кате. …Катя! Это человечий звук, незаметно подкравшийся придушенным голосом у поселения староверов, звучал в Шамане теперь постоянно. И стал таким же желанным, как и голоса из его снов: Станислафа и человека на берегу, лица которого он ни разу не видел. А теперь к ним добавился голос Кати, мягкий и теплый. С ней он и останется. Будет ее собакой, как она говорила. Оттого и бежалось ему легко и в охотку.

Правда, не прошло и получаса, как запах воинов из стаи Лиса его остановил. Боковой ветер принес этот запах с противоположной стороны ручья. Пробежать мимо не получилось бы, так как ручей заворачивал туда, где лютовал одинокой загонщицкий лай.

Шаман вошел в ручей, промывший для себя неглубокое русло, и невысокими берегами прятавший его за кустарниками и валежником. Так, незаметно и под перепевы журчания воды, он подкрался к очередному свалу деревьев поперек ручья. Вжавшись в ствол ели, еще крепко пахнущей живицей и еще с зеленой хвоей, он изготовился и для защиты себя, и для нападения, если это понадобится.