Я еду на зону

— Она не сильно меняется, — сказал я. — Она либо ломается, либо укрепляется (тогда я еще не знал, что и через двадцать лет, сны о войне будут заставлять меня спрыгивать с постели, и искать в темноте автомат, или что потяжелее).

— Откуда вы знаете? — она внимательно посмотрела мне в глаза.

Тогда я представлял собой худосочного юношу с острыми скулами, которому не всегда давали на вид и восемнадцать. Сам удивляюсь, как меня из армии с таким видом не выгнали сразу, а пригрели на пару лет, и причём где — в элите…

Я посмотрел на неё. Видимо, как-то правильно посмотрел, так как она вначале откинулась назад, а потом тихо произнесла:

— О Боже… Чечня?

— Нет, — сказал я. — У нас есть немало других мест, не менее интересных…

— Надо же… — она вперлась в меня своим пронизывающим взглядом. — Никогда бы не подумала, что вы…

— Поверьте, там такие же люди, как и везде.

— Нет, — отрезала она. — Там — не такие!

— А какие?

— Я читала, что там… человек остро ощущает справедливость той войны, которую он ведет…

— Чушь, — усмехнулся я. — Я точно знал, что мерзость мы там творим. А ощущал всегда только голод, недосып и жуткую усталость.

— И вы не хотели победы над врагом?

— Я хотел оказаться дома на своём диване, не более.

— Вы кем служили?

— Разведчик. Снайпер.

— Наверное, интересно было?

— Очень, — усмехнулся я. — Особенно в бою.

— Вы убивали? — спросила она быстро, будто стремясь как можно скорее перепрыгнуть страшный, но нужный для нее вопрос.

— Кого? — уточнил я.

— Людей.

— Людей — нет. Врага — да.

— Интересное разделение. Но это и понятно — ваша психика ищет защиты от пережитого. Вы, наверное, знаете, что такое поствоенный синдром?

— Да, — кивнул я, и, увидев одобрение в её глазах, добавил: — Когда нажрусь, с вечера, как свинья, у меня утром та-а-а-кой жуткий поствоенный синдром бывает…

Я даже не улыбнулся, отчего она несколько секунд пыталась понять, смеюсь я над ней, или правду говорю.

Почти всё оставшееся время мы много говорили о жизни, о судьбе, о войне, о мире. Казалось, затронули все темы, чем живет человек…

— Вы интересный собеседник, — сказала она, когда поезд уже подъезжал к нашей станции.

— Вы не менее интересный, — честно признался я.

— Знаете, все же я дам вам один совет, — она посмотрела мне прямо в глаза. — У вас очень много негативных переживаний. Они сожрут вас — рано или поздно. Чтобы от них избавиться, вы должны эти переживания достать наружу, вынуть, так сказать, из глубин своей памяти…

— Как это? — не понял я.

— Например, написать об этом книгу.

— Я подумаю, — пообещал я (и через год уже написал первую свою книгу).

Мы вышли на темной безлюдной станции Приморская.

* * *

— Слышь, эта… курить!

Передо мной встал высокий угрюмый парень, играя желваками и разминая кулаки. Расконвоированный. Из тех, кого отпускают из зоны без сопровождения на близлежащие объекты, где они зарабатывают какие-то гроши. За ним метрах в двухстах уже виднеются ворота зоны, куда с разных сторон стекаются такие же, как он, черные бушлаты…

Он перекрыл дорогу, встав вплотную ко мне, нарушив, так сказать, личное пространство.

«Первый в переносицу лбом, потом догоняющий правой в челюсть, если не ляжет, прямым в солнышко» — подумал я на автомате, но ответил приказным тоном:

— Вспышка слева!

— Чо? — он посмотрел на меня, явно не понимая, что я имел ввиду.

— По этой команде ты должен быстро лечь на землю, и закрыть голову руками, — с железом в голосе сказал я, внутренне напрягаясь на силовой исход этой стычки.

— Не, на землю — не, — парень покачал головой и шагнул в сторону, понимая, что антураж не сработал, что сигарет не будет.

— У меня коленки от страха затряслись, — призналась Лёшкина мама, шедшая за мной.

Нас обогнало еще несколько расконвоированных, и мы, наконец-то, вошли в помещение пропускного пункта. После проверки документов, проверки содержимого баулов, нас впустили в комнату для свиданий.

Комната была разделена двумя решетками, между которыми было пространство больше метра. Решетки были закрыты плексигласом, в котором было насверлено множество мелких дыр. Мы сели на скамью. Рядом с нами сидело еще несколько человек, которые тоже в этот день встречались со своими близкими.

С той стороны отворилась дверь, и в такую же комнату, с той стороны вошли четверо заключенных. В одном из них я узнал своего друга Лёху. Выглядел он очень даже не плохо. Всё на нем было с иголочки. Ботинки были начищены до блеска. В одежде чувствовался какой-то непередаваемый шик — как в армии, когда все ходят в одинаковой форме, но хочется выделиться, и выдумывают особую наглажку, подшивы и много чего ещё. Все это чувствовалось, и в его одежде. Не в пример хуже выглядели остальные. Лёха что-то шикнул на них, и они быстро расступились, пропуская его вперед. Спецназовец и на зоне оставался спецназовцем…

Мы говорили час. Вернее сказать, большую часть времени просто сидели и смотрели друг на друга. Лёшкина мама украдкой плакала, вытирая слезы перчаткой. Лёха смотрел на нее, уперев подбородок в ладони, и тоже украдкой смахивал слезу.

— Как дела?

— Нормально…

Вот и весь разговор.