Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Тем временем в Британии начали меняться законы относительно однополых браков. К концу 2005 года геям и лесбиянкам разрешили вступать в «гражданское партнерство» – по сути, в брак, если не принимать во внимание некоторые незначительные детали. Мы с Дэвидом решили, что будем первыми в очереди. К тому времени мы жили вместе уже десять лет и считали, что вступление в законное партнерство чрезвычайно важно для геев. Из-за СПИДа многие теряли своих партнеров и вскоре обнаруживали, что не имеют никаких прав. Часто вмешивалась семья умершего, выгоняла оставшегося в одиночестве партнера из обжитого дома и лишала всего – из жадности или потому, что так и не смогла принять гомосексуальность сына или брата. Мы с Дэвидом обсуждали все это раньше, спокойно и конструктивно, но все-таки я готовил для него сюрприз. В «Вудсайде» за ужином, на который мы пригласили группу Scissor Sisters, я сделал ему предложение: как и полагается, встал на одно колено. Я знал, что он ответит согласием, но все равно это был волнительный момент. Кольца у нас уже были, мы купили их в Париже в ту поездку, когда я встречал его в аэропорту и старался сохранить инкогнито, напялив на себя всю мужскую весенне-летнюю коллекцию Версаче.

Новый закон приняли в начале декабря, оставалось пятнадцать дней до его вступления в силу. Заключить законное партнерство мы собирались двадцать первого декабря. Предстояло много всего организовать. Церемонию мы планировали провести в Гилдхолле[213] в Виндзоре, там же, где заключали брак принц Чарльз и Камилла Паркер Боулз. Мы решили, что это будет камерное мероприятие только для близких: мы сами, мама и Дерф, родители Дэвида, наш пес Артур, Ингрид и Сэнди и наши друзья Джей Джоплин и Сэм Тейлор-Вуд.

Первоначально мы собирались провести торжественный прием на студии «Пайнвуд»[214], но компания, занимающаяся организацией свадеб, выкатила такой бюджет, что даже у меня глаза на лоб полезли. Помню, я смотрел на цифру и думал: «Да я бы, наверное, озверел, если бы в отделе старых мастеров в «Сотбис» мне назвали такую сумму». Другой площадки мы не нашли – близилось Рождество, и все давно было забронировано. И тогда мы решили праздновать дома в «Вудсайде». На территории имения установили три огромных шатра, связанные переходами: первый шатер – зал приема гостей, второй – столовая, третий – просторный танцевальный зал. Запланировали развлекательную программу: петь должны были Джеймс Блант и Джосс Стоун[215]. Ожидалось шестьсот гостей, и Дэвид настоял, что сам составит план рассадки. К этой задаче он отнесся чрезвычайно серьезно. Он ненавидит, когда людей рассаживают как попало, и ты оказываешься за столиком с незнакомцами. К тому же здесь требовалась деликатность – компания ожидалась предельно разношерстная, мы пригласили людей, с которыми знакомились в разные периоды жизни, в разных странах и при самых разных обстоятельствах. Я гордился тем, что на праздник приглашены не только члены королевской семьи, но и знаменитые танцовщики из гей-порностудии «Бель Ами» – вот только вряд ли им было бы комфортно сидеть за одним столом. Дэвид дотошно распределил всех по, как он это назвал, «кланам»: этот стол для звезд спорта, этот – для представителей мира моды, этот – для экс-битлов и их знакомых.

А потом я добавил вишенку на торте: взял и разрушил его кропотливую работу.

В психологии есть теория о том, что человек, склонный к зависимости, способен «зависнуть» на чем угодно. Эту теорию я подтвердил на практике в начале нулевых, когда мы в «Вудсайде» обзавелись шредером для уничтожения бумаг. Не могу сказать точно, когда началась моя одержимость. Отчасти я исходил из соображений безопасности: я так и не забыл, что моя банковская выписка красовалась на первых полосах желтой прессы из-за того, что какой-то идиот из компании Джона Рида не уничтожил мои финансовые бумаги. Но, если честно, мне просто безумно нравился аппарат. Он успокаивал нервы, улучшал настроение. Радовало все: какой звук он издает, как медленно исчезают в его пасти листы и как с другой стороны вылезают чуть-чуть жатые изящные полоски бумаги. Я обожал его. Сидел в комнате среди бесценных произведений искусства, но ни одно из них не волновало меня так, как машина, пожирающая бумагу.