Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Узнав об увольнении Боба, мама взвилась, ведь они всегда были близки. Мы разговаривали по телефону. Мои объяснения она не желала слушать, только выкрикнула, что всегда считала Боба сыном – не то что меня.

– А ты куда больше заботишься о существе, на котором женился, чем о собственной матери! – выпалила она, как плюнула.

После этого мы не говорили семь лет.

Наступает момент, когда ты понимаешь, что просто-напросто пытаешься пробить лбом стену: стена все равно останется на месте, а ты будешь жить с вечной головной болью. Единственное, я следил, чтобы у нее не возникало финансовых затруднений. Она сказала кому-то, что хочет переехать в Вортинг, и я купил там для нее дом. Я платил за все; обеспечил наилучшую медицинскую помощь и уход, когда ей потребовалась операция бедренного сустава. Все подарки, которые я ей дарил, – абсолютно все, от ювелирных украшений до платиновых дисков с моей подписью, – она выставляла на продажу, хотя ей вовсе не нужны были деньги. Журналистам она говорила, что ей не хватает средств, но, по сути, это был еще один способ послать меня куда подальше, вроде того как на свой девяностый день рождения она устроила «вечеринку памяти Элтона Джона». В итоге я сам выкупал драгоценности и вещи, которые ей дарил, потому что они были дороги мне как память. Мне – но не ей.

Печально, но я больше вообще не хотел ее видеть. Не пригласил на свадьбу – закон об однополом партнерстве снова изменился, и в декабре 2014 года мы с Дэвидом поженились. Празднование было совсем скромное, не то что в день заключения гражданского партнерства. Мы вдвоем подали заявление в ЗАГСе в Мейденхеде, потом регистратор гражданских состояний приехал к нам в «Вудсайд» и провел церемонию там. Кольца были те же, купленные в Париже много-много лет назад. Мы привязали их ленточками к игрушечным зайцам, вручили Закари и Элайдже, и сыновья подали их нам во время церемонии.

Я мог бы сказать маме, что она пропускает лучшие годы, не видит, как растут ее внуки. Тетя Уин и ее дети постоянно навещали нас, как и бывает в нормальных семьях: рождаются младенцы, потом они начинают ползать, потом ходить; родные нянькают их, ласкают, играют с ними. Но маме было все равно. После рождения Закари журналист одного таблоида явился к ней на порог и спросил, что она чувствует, ведь ее лишили возможности встречаться со своим первым внуком. Очевидно, журналист ждал тирады на тему «всеми покинутой несчастной бабушки». Но мама его даже не поняла. Сказала, ей нет дела до внука, и вообще дети ей никогда не нравились. Я смеялся, читая эту статью: ноль симпатии к тебе, мамочка, зато десять очков из десяти за правду.

С мамой я связался, только когда узнал, что она тяжело больна. Отправил ей фотографии внуков. Она едва их узнала, и в ответном письме написала о детях всего одну фразу: «Да уж, у тебя там полон дом ртов». Я пригласил ее на обед и сразу понял: ничего не изменилось. С порога она сказала: «А я и забыла, как здесь тесно». Но я заранее решил, что не буду отвечать, не стану реагировать на ее провокации. Дома были дети, они играли на втором этаже, и я спросил, хочет ли она повидать внуков. Она отказалась. Я попросил ее не говорить о Джоне Риде или Бобе Хэлли и добавил: единственное, что я хотел сказать, – что люблю ее.

– Я тоже тебя люблю, – ответила она. – Но ты мне совсем не нравишься.

Ну вот – наконец-то мы окончательно со всем разобрались. С тех пор мы иногда разговаривали по телефону. Я никогда не спрашивал, что она думает о моих новых работах, а если упоминал детей, она сразу меняла тему. Мне удалось помирить их с тетей Уин. Они поссорились в 2010 году, когда умер Дерф, и мама не позволила сыну тети Полу прийти на похороны. «Дерф никогда его не любил», – объяснила она. Но навести мосты между ней и дядей Реджем так и не удалось. Не помню, из-за чего они поссорились, но не общались до самой ее смерти в декабре 2017 года.

Мамина кончина стала для меня тяжким ударом. Всего неделю назад я навещал ее в Вортинге. Знал, что она неизлечимо больна, и все же она не выглядела умирающей. Встреча была странная. Я постучал в дверь, открыл Боб Хэлли. Мы поздоровались, пожали друг другу руки. Наверное, по мнению матери, это стало кульминацией дня.

Она никогда не была нежной, заботливой и любящей мамой, которая окружает ребенка теплом, участием и заботой. Внутри нее, словно червь, жило черное зло, куда более страшное, чем все истерики, перепады настроения или семейный темперамент Дуайтов. Мысли об этом зле пугают меня, и я гоню их прочь. Она обожала скандалить, и не только со мной – за годы жизни умудрилась перессориться со всеми родственниками. И все же из памяти не стереть времена, когда она меня поддерживала; любила пошутить и много смеялась. Люди, которые встречались с ней в начале семидесятых, вспоминали ее так: «Да уж, твоя мама умела развеселить человека!»